Особые обстоятельства (Рассказы и повести)

«Королевна», — растроганно определил Виталий Денисыч. Но что бы означало «Скорее поправляйтесь»? Стало быть, эта девушка все про него знала. К лучшему или наоборот? И о чем ты помышляешь, старый хрыч? — стыдил себя Корсаков, нисколько, однако же, таковым себя не считая. Много морщинок на лице, особенно на лбу и в уголках глаз, а седина появлялась лишь в щетине бороды, но ее он будет теперь сбривать не через день, а каждое утро. Он провел пальцами по подбородку — слава богу, сегодня побрился. Тело было еще поджарым, сильным, не раскисло от жира, и он не ведал, что такое одышка. Правда, в последние два-три года, после ссоры с Капитолиной, начинало жечь в середине груди, словно впивался туда уголек. Но приехал сюда — и того не стало.

«Что это я себя рассматриваю да расхваливаю?» — покачал головою Виталий Денисыч и принялся за молоко.

Потом он долго не мог придумать, куда сунуть пустую бутылку и газеты, забрал все с собой и двинулся прочь от речки, раздвигая упругий ивняк. Здесь прошла Татьяна, но никакого следа не осталось. Даже на отмели заровнялись отпечатки босых ее ног. А рука все еще будто ощущала пожатие ее руки, в глазах пестрили молнии сарафана, и колени он видел, и губы, и всю ладную фигуру девушки.

Голову ему, что ли, напекло? Не надо было забывать в машине кепку. Он прикрыл газетой макушку, зашагал к селу вдоль турнепсового поля с чахлыми от жары ботвинами. Несколько лет подряд, рассказывали Корсакову, обещали колхозу поливальную машину, но два сезона лили дожди, и о ней начисто позабыли. И Корсаков, пощупав вялые, будто тряпичные, листья турнепса, подумал, что заняться машиною самый резон.

Наконец он избавился от бутылки: заткнул ее пробкой и глубоко закопал в кротовую кучку, подальше от поля.

Впереди показались теплицы — лагерь огромных полиэтиленовых палаток, натянутых на железные каркасы, насквозь пропитанных солнцем. Из зеленых домиков, пристроенных к каждой теплице, деловито вылетали чернозолотистые пчелы и устремлялись внутрь.

Виталий Денисыч вошел и едва не задохнулся — такая банная влажная духота скопилась внутри, хотя были открыты все продушины. Из жирного фиолетового чернозема по шнурам вверх, к самой крыше, обвиваясь лианами, топорща крючки и спирали усов, лезли сплетенные стебли, отягощенные темно-зелеными литыми огурцами. Разомлевшие потные женщины, кто в одной майке, кто в распущенной кофте, под которыми не было лифчиков, вываливали ведрами в деревянный короб для мусора какие-то розовато-бурые грибы.

— Веничек прихватил? — встретила Корсакова плотно сбитая молодайка. — А то попаримся!

— Да-а, жарко туту вас, — посочувствовал Виталий Денисыч.

— Скоро нагишом ходить станем, угуречными листочками прикрываться, так переходи к нам робить, — не унималась молодайка, постреливая шалыми глазами и показывая мелкие, как семечки, зубы.

— Да чего ты пристала, как банный лист, начальство ведь, — подергала ее за подол пожилая женщина с черным, будто из старого дерева вырубленным лицом.

— К начальствуй приставать — у него все образованное.

Женщины, охотно отставившие ведра, прыснули в ладони. Пожилая остерегающе подняла палец:

— Ну догрешишь ты, догреши-ишь.

— Тебе-то чего, тебя-то уж давно грехи за версту обегают, — подбоченилась молодайка и — к Виталию Денисычу: — Угуречика не желаешь?

Корсаков кивнул, довольный, что его приняли по-свойски, и тут же она сорвала огурец, блестяще глянцевитый, обтерла низом кофты и подала, огурец оказался тяжелым и неожиданно холодным. И когда Виталий Денисыч надкусил его, душистая свежесть наполнила рот.

— Отгружать надо, а машину не присылают, — пожаловалась пожилая.

— Я машину пришлю, — обрадованно пообещал Виталий Денисыч. — А что вы это таскаете?

— Поганка заела, спасу нету. — Пожилая указала на землю, и теперь Виталий Денисыч разглядел: шевеля чернозем, раздвигая его, застилая шляпками, точно округлой черепицей, отовсюду перли грибы. Да не какие-нибудь, а самые настоящие шампиньоны.

Он вспомнил: обедал как-то в ресторане, когда приезжал в областной центр по службе. За соседним столиком гуляла компания: две девицы без возраста, ибо на лице у каждой, созданном матерью-природой, намалевано было другое, и мужчина вихонинского типа, в дорогом костюме с вишневой искрою, дородный, как раскормленный бульдог, на пальце — перстень с красной каплей. «Э-э, принеси-ка нам шампиньонов, милочка», — среди всего прочего заказал он. Виталий Денисыч и прежде слышал об этих грибах и читал, но никогда их не пробовал. Официантка притащила поднос, Корсаков краешком глаза отыскал на нем тарелочки, на которых лежали грибки — будто кошке в плошку, еле различимые в приправе. Посмотрел в меню цену и удивился, до чего же дорога эта чепуховина, ведь выращивать ее не надобно особого труда…

Он вспомнил ресторан, сказал женщинам: «Перестаньте добро выбрасывать!» — и тут же поспешил к Однодворову, совсем не учитывая, что после утренней разнарядки председатель редко на месте. Корсаков не застал в правлении даже секретаршу. «Вот поскакунчик, — обругал он себя, — вовсе в тебе нету терпения!»

III