Особое задание

Вскоре после этой операции партизанская часть предприняла рейд по глубоким тылам оккупантов. Далеко позади остались места, с которыми у Сани связано так много тяжелых воспоминаний. «Того немца здесь не может быть», — с облегчением подумал мальчик. И хотя он понимал, что, возможно, и среди немцев есть такие же хорошие люди, все же теперь он не чувствовал себя скованным. Он вспомнил, как лежа в овраге, рыдал, кусая до крови губы и руки, как душило его сознание бессилия, невозможности защитить мать, сестренок, братишку. Теперь он возмужал, был не одинок и чувствовал себя сильным, призванным спасать ни в чем неповинных детей, женщин, стариков от жестокой участи, постигшей самых дорогих ему людей.

Во многих смелых операциях участвовал Саня Ячменев. Он был в числе лучших партизан-комсомольцев, которых командование представило к высоким правительственным наградам и направило на Большую землю с почетной миссией — принять от имени партизанского соединения боевое Красное Знамя.

…Из Кремля вся группа партизан направилась к Мавзолею Ленина. Медленно прошли они вдоль Кремлевской стены, подолгу всматриваясь в таблички с именами выдающихся деятелей революции. Обойдя вокруг Мавзолея, Саня вновь вышел на площадь и увидел группу людей, подходивших со стороны Спасской башни. Он не сразу понял, почему один из этой группы привлек его внимание, почему вдруг защемило и тревожно забилось сердце. Когда же наконец понял причину этого непонятного волнения, он бросился к человеку, который выделялся изо всей группы своей прихрамывающей походкой. Радостный возглас раздался на площади:

— Папа-а!

…В эту первую минуту такой желанной и неожиданной встречи они не произнесли ни слова, но ордена на пиджаке отца и на гимнастерке сына уже рассказали им о жизни каждого за долгие месяцы и годы разлуки.

Признание

Сквозь неплотно закрытые шторы в небольшой, скромно обставленный кабинет пробивалась струя солнечного света. К игравшим в ней миллионам пылинок присоединялась голубоватая полоска дыма, лениво тянувшаяся из доверху наполненной окурками пластмассовой пепельницы.

Следователь, молодой шатен с аккуратным пробором, поднял брови и, поправив очки с толстыми стеклами в массивной оправе, потянулся к пачке папирос. Сидевший напротив него широкоплечий с посеребренными висками мужчина лет сорока пяти вдруг замолчал. Следователь отложил в сторону папиросу.

— Значит, вы хорошо помните этот случай? — спросил он с ноткой удовлетворения в голосе.

Собеседник ответил не сразу и без особого желания:

— Да, конечно.

— Прекрасно, — сухо проговорил следователь, снял очки, неторопливо протер стекла носовым платком и, водрузив их обратно на суховатый нос, добавил:

— Так вот, значит, дело какое. Обвиняетесь в убийстве человека.

Слова эти были произнесены нарочито спокойным тоном, словно речь шла о пустяках, хотя пристальный взгляд следователя говорил об обратном. У него был свой метод допроса, выработался и определенный подход к каждой категории людей. Разговаривал он, как правило, тихо, сдержанно, порою выражал сочувствие, и неискушенному человеку могло даже казаться, что этот молодой человек чрезмерно мягок и доверчив. Но так бывало преимущественно в начале допроса, а позднее, если не все шло гладко, он срывался. Уже не раз ему указывали на этот изъян, но часто он не мог до конца выдержать роль. Да и «пациенты» бывали разные: иные средь белого дня до одурения утверждали, что стоит глубокая ночь. А этот странно, очень странно реагирует. Едва заметно дернул левым плечом, на секунду опустил глаза. Следователь заметил это.

— Виновным себя признаете? — после короткой, но для обоих многозначительной паузы так же спокойно спросил следователь.

— В чем? — в свою очередь спросил обвиняемый, будто весь предшествовавший разговор не состоялся.

— В убийстве.

Обвиняемый задумчиво посмотрел на следователя, вздохнул и ничего не ответил. Воцарилась гнетущая тишина. Прокуренный воздух закупоренного кабинета, запахи мастики от натертого до блеска паркета и ацетона от недавно отремонтированных кресел затрудняли дыхание. Обвиняемый был грузным человеком и при малейшем волнении страдал одышкой. Как бы желая дать понять своему «пациенту» бесполезность запирательства, следователь взял отложенную в сторону папиросу, закурил и сочувственно промолвил:

— М-да… Случай, разумеется, малоприятный. Тем более, что всплыл он спустя двадцать лет. Мне тогда было двенадцать да и вы были молоды… Понимаю. Но и вы поймите: сейчас играть в прятки бесполезно. Лучше сразу начистоту: вы совершили убийство?

— Да, но…

Еще минуту назад казавшийся флегматичным, ленивым, следователь вдруг преобразился. Жестким, требовательным тоном он перебил собеседника:

— Что «да»?

В глазах обвиняемого мелькнула настороженная лукавинка.

— А вы хотели бы, чтобы я сказал «нет»?

Следователю не нравилось поведение допрашиваемого, он хотел сказать ему что-то резкое, даже накричать, но сдержался:

— Вы сказали «да». Значит, вы признаете, что совершили убийство?

— Да, совершил потому, что считал своим долгом поступить именно так…