Особое задание

Девятнадцатый год Москва встречала спокойно. Рождество уже не отмечали, а Новый год еще не праздновали. Наши ряды, имею в виду группу чекистов, набранную для обучения, потихонечку редели. Лосева расстреляли, еще несколько человек погибло. Время от времени исчезал кто-то из товарищей. Куда он девался, никто не знал и не спрашивал. Просто, утром приходил посыльный от Кедрова, и человек исчезал. К середине первого месяца нового года нас осталось лишь трое. Но скоро и я дождался своего часа.

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела!

Я продрал глаза. Возле меня стоял свеженький как огурчик Артур Артузов, который еще и Фраучи, и улыбался.

Вчерашний вечер и половину ночи я помогал московским чекистам. Дело было связано с искусством и имело огромное значение. Нет, это не ограбление Патриаршей ризницы и не кража Большой короны Российской империи, но тоже не рядовое событие.

К особняку на Большой Знаменке, некогда принадлежащего известному коллекционеру, а ныне эмигранту Щукину, где хранились полотна Писарро и Пикассо, Дега и Ренуара, Гогена и Ван Гога, Дега и Матисса — импрессионистов, постимпрессионистов, фовистов и кубистов, прибыли люди с мандатом за подписью самого Луначарского, по которому все картины — двести пятьдесят шесть штук, должны быть отгружены в Петроград для пополнения Эрмитажа. Возможно, Главный хранитель коллекции, Елена Келлер, для которой коллекция была родной (как-никак, она приходилась Щукину родной дочерью), поплакала бы и безропотно передала все холсты, но так уж случилось, что буквально за два часа до приезда «просителей» ей позвонил сам Анатолий Васильевич Луначарский, пообещавший, что собрание ее отца будет самостоятельным художественным музеем. А так как Елена Сергеевна оказалась женщиной неглупой, она мило поулыбалась незваным гостям, проводила их в зал, а сама позвонила в ЧК.

Вот и пришлось нам вначале арестовывать непосредственных исполнителей, а потом их руководителей.

Самое интересное, что злоумышленниками оказались простые сотрудники Мосгоркомхоза, не имевшие представления о том, что подпись Луначарского фальшивая, хотя и мандат, и печать настоящие! Да и человек, отправивший их на «дело», оказался не закоренелым злодеем, а чиновником, занимающим в Моссовете должность начальника отдела питания, отвечающего за обеспечение сотрудников пайками. Товарищ решил совершить выгодный обмен, поменяв пару сотен никому не нужных холстов, густо намазанных красками, на два вагона муки! И муку он не собирался оставлять себе или спекулировать, а поделить поровну на всех сотрудников Моссовета согласно пайковым нормам. Ну а то, что подделал подпись народного комиссара, ничего страшного. Людей-то кормить надо!

Чем там закончится дело, не берусь и представить. Вполне возможно, трибунал поверит на слово рачительному чиновнику, а может, и нет. Сегодня я собирался выяснить: что у нас за новые меценаты появились, готовые отдать тридцать две тонны муки за никчемные картины? Где они умудрились добыть два вагона, куда собирались деть коллекцию?

В среднем, получается сто двадцать пять килограммов за картину! В ценах моего мира килограмм пшеничной муки стоит рублей пятьдесят-шестьдесят, а сколько ржаная, я даже и не знаю. Значит, картина Гогена мне обошлась бы в семь с половиной тысяч рублей?! А «Танец» Матисса (он побольше) в десять тысяч? Хочу!

Но выяснить подробности мне было не суждено.

— Владимир, я за тобой, — сообщил Артур, улыбнувшись. — Собирайся.

С Артуром Артузовым мы перешли на «ты» и немного сдружились благодаря любви к фантастике. Я как-то сидел на Лубянке в длинном коридоре в ожидании Коли Зотова — моего сокурсника, вызванного для какой-то консультации, коротая время за чтением Жюля Верна.

— Владимир, что вы читаете? — услышал я голос.

Подняв глаза, увидел помощника Кедрова.

— Двадцать тысяч лье под водой.

— А почему на русском? — удивился Артузов. Вспомнив, что в учительской семинарии иностранным языкам не учат, а мою биографию он точно знал от своего шефа, извинился: — Мне отчего-то кажется, что вы заканчивали классическую гимназию!

— Увы и ах! — улыбнулся я. — В гимназии у меня не было бы ни малейшего шанса. Там же и арифметику учат, и физику, и древнегреческий с латынью. А я всегда предпочитал предметы поинтереснее.

— Какие, если не секрет?

— Историю с географией. Еще очень нравится филология. Только не лингвистика, а история литературы. Всегда интересно знать — как литератор писал, в каких условиях, что подвигло. Опять-таки, интересно развитие литературы. Да что там — литературные репутации, мода. Еще очень интересна палеография.

— Да, очень интересно, — согласился Артузов. — А почему в университет не пошли?

Некоторые детали биографии Володи Аксенова я уже знал, равно как и систему семинарского образования.