Осквернитель праха

— Так же как и выкапывать ночью труп Джека Монтгомери, — сказал дядя. — Но, может быть, нам на этот раз удастся оторвать от нее Лукаса Бичема и она перестанет наконец источать на него свое благородство. Идем, Чик! — И вот наконец-то они вышли из дому, и, выйдя, он не вошел в это, а вынес с собой из дома: где-то между своей комнатой и выходной дверью он не то что обрел, или вернул, или даже просто вступил в это, а скорее искупил свое заблуждение перед этим, снова почувствовал себя достойным приобщиться к этому, потому что это было его собственное, свое, или, вернее, он был своим этому, и, по-видимому, еда все-таки оказала на него какое-то действие; опять они шли с дядей по той же самой улице совсем так же, как они шли меньше суток тому назад, и тогда она была пустая, словно, отшатнувшись, замерла в ужасе; а вот сейчас она вовсе не была пустая — безлюдная, без шума движения, она, конечно, казалась безжизненной, тянулась от фонаря к фонарю, словно заглохшая улица в покинутом городе, но он не покинут на самом деле, не брошен, он только расступился перед ними, чтобы не мешать им, потому что они лучше справятся с этим, только расступился, чтобы не мешать им сделать как надо, чтобы не быть на дороге, не вмешиваться, ни даже подсказывать что-то или позволить себе (благодарю вас) советовать тем, кто сделает все так, как надо, по-своему, по-домашнему, потому что ведь для них это же свое горе, свой срам и свое искупление, и он опять засмеялся — ну, просто ему стало смешно, — подумав: «Потому что ведь у них есть я, и Алек Сэндер, и мисс Хэбершем, уж не говоря о дяде Гэвине и шерифе, который присягу давал»; и тут он вдруг понял, что ведь и это было частью того же самого — это яростное желание, чтобы они были безупречны, потому что они для него свои и он для них свой, эта лютая нетерпимость к чему бы то ни было, хоть на единую кроху, на йоту нарушающему абсолютную безупречность, эта лютая, почти инстинктивная потребность вскочить, броситься, защитить их от кого бы то ни было всегда, всюду, а уж бичевать — так самому, без пощады, потому что они свои, кровные, и он ничего другого не хочет, как стоять с ними непреложно, непоколебимо; пусть срам, если не избежать срама, пусть искупление, а искупление неизбежно, но самое важное — чтобы это было единое, непреложное, не уязвимое, стойкое одно: один народ, одно сердце, одна земля, и он сказал внезапно:

— Знаете… — и умолк, но, как всегда, договаривать даже и не понадобилось.

— Да? — сказал дядя и, видя, что он молчит: — А, понимаю, это не то, что они были правы, но что ты был не прав.

— Я хуже был, — сказал он. — Я был правосудным.

— Правосудным быть неплохо, — сказал дядя. — Может, ты был прав, а они не правы. Только не надо застревать.

— Застревать? На чем? — сказал он.

— Можно и похвастать, и побахвалиться. Только не застревать, — сказал дядя.

— На чем не застревать? — опять сказал он. Но теперь он уже понял; сказал: — А может быть, и вы тоже немножко застряли, и не пора ли вам перестать чувствовать себя новичком скаутом?

— Какой там новичок, — сказал дядя. — Нет, это уж скаут третьей степени. Как это у вас называется?

— Скаут-орел, — сказал он.

— Скаут-орел, — сказал дядя. — Так. Новичок — это «Не принимай». А скаут-орел — «Не застревай». Понял? Нет, не то. Не старайся приглядываться. Не старайся даже думать о том, как бы не забыть. Просто не останавливайся.

— Верно, — сказал он. — Но нам теперь нечего беспокоиться, что мы остановимся. По-моему, нам сейчас надо побеспокоиться, в каком направлении мы двинемся и как.

— Вот именно, — подтвердил дядя. — И ты же мне сам и сказал это четверть часа тому назад, разве ты не помнишь? Насчет того, каким способом мистер Хэмптон и Лукас выманят Кроуфорда Гаури туда, где у Хэмптона будет возможность схватить его? Они собираются сделать это при помощи Лукаса…