Осколки памяти

Валентин уже видел на станциях безногих инвалидов, передвигавшихся на поддонах с шарикоподшипниками вместо колес. Ранение он получил на третий день после того, как ему исполнилось восемнадцать, жизнь впереди казалась бескрайней и радостной. И вдруг… Представив себя одним из обезноженных калек, вымаливающих банку тушенки или денег на выпивку, понял, что жизнь заканчивается. Ощущение безысходности, ужас и отчаяние неожиданно придали ему силы, и он стал изо всех сил кричать, требуя не отрезать ему ноги. Угрожал, что пристрелит себя, убьет врачей. Конечно, сделать он ничего не мог, так как был крепко прибинтован к столу. И угроз его врачи, разумеется, не испугались. Им и не с таким приходилось сталкиваться, привыкли. Один из них сказал, что в любом случае шансов избежать сепсиса практически нет, и будет лучше, если развязка наступит быстрее. Обращаясь к Валентину, добавил: «Не ори, не станем мы этот фарш отрезать. Крупные осколки удалим, а дальше… если верующий — молись, если неверующий — надейся на чудо и сибирскую живучесть. На войне всякое случается, бывает даже самое невероятное. Мы сделаем все, что можем, а ты постарайся совершить невозможное».

Дальше память сохранила операции в санитарном поезде, уходившем от фронта все дальше на Восток, в военных госпиталях на станции Бологое в Тверской области, затем в Вологде. Списали его из армии через полгода, «подарили» костыли и инвалидность.

По возвращении в Алма-Ату он пошел устраиваться в колхоз пасти скот. На него посмотрели, как на сумасшедшего — чабан на костылях? А он опять своего добился. Полтора года мучительной непрерывной боли от растертых до крови рук, от ран на ногах, которые с утра начинали почти сразу ныть, затем разливались обжигающими углями по всему телу, а потом теряли чувствительность, завершились победой. Валентин выбросил костыли, переехал во Фрунзе, где устроился на завод, даже не упомянув, что является инвалидом.

И стал, как и все советские люди, радоваться послевоенной жизни. Однако война постоянно напоминала о себе — 40 лет его ноги упрямо освобождались от мелких осколков. Время от времени, надевая брюки или проводя мочалкой по ногам, он ощущал резкие уколы. Кожа приподнималась над острием выходящей наружу стали, затем чернела, появлялась кровь. Приходилось, как шутили хирурги, делать косметические операции, удаляя микроиголки. Но тринадцать осколков крупповской стали и по сей день остались в глубине кости правой ноги. На рентгене они выглядели свернувшимися в спираль ядовитыми змейками. В конце концов, это немецкое железо своего все-таки добилось. К 90-летию Валентину стало все труднее передвигаться. А в 93 года осколки уже не позволили ему вставать с кровати, как будто впившись в нее своими спиралями.

Иногда воспоминания одолевали Валентина и днем. Телевизор он смотреть не любил — раздражала назойливая реклама. Но газеты читал регулярно. Впрочем, современная пресса ему, мягко говоря, тоже не нравилась — слишком много нытья и жалоб и почти нет предложений, как все исправить. Валентин искренне недоумевал, почему чрезвычайно редко пишут о людях, которые работают добросовестно, с душой, почему не превозносят результаты их труда, не призывают следовать их примеру. И дело не только в том, что исчез лозунг «Слава труду». Исчезло само понятие о бескорыстном труде на благо Родины, на благо народа. Он сам выкладывался на производстве полностью и того же добивался от всех работников ДЭУ № 540 (дорожно-эксплуатационного участка). Поэтому часть трассы Алма-Ата — Ташкент, которую он обслуживал от села Чалдовар (границы Киргизии) до Джамбула, всегда была образцовой.