Осип Мандельштам и его солагерники

В постскриптуме автор письма просил И. Эренбурга держать его имя в секрете:

«Я культа нет, и повеяло другим ветром, а все-таки почему-то не хочется „вылезать“ в печать с этими фактами. Могу только заверить вас, что все написанное мною — правда, и только правда».

От Эренбурга письмо попало к Н. Я., но его содержание никак — хотя бы под инициалом — не отражено в ее «Воспоминаниях» (интересно бы понять — почему?). Н. Я. передала письмо А. А. Морозову для дальнейших контактов, но тот не смог разыскать Злобинского по указанному в письме адресу[362]. В результате письмо хранилось и сохранилось у него и было включено в морозовские примечания к первому изданию «Воспоминаний» Н. Я. Мандельштам на родине[363].

Однако в 1968 году между Д. Злобинским и Н. Я. установился и прямой контакт, о чем свидетельствуют его письма к ней[364], а также запись беседы Ю. Л. Фрейдина со Злобинским, состоявшейся 16 февраля 1974 года и дополненной письмом Злобинского от 18 февраля[365].

Из них мы узнаем некоторые интересные подробности о Мандельштаме в лагере, но прежде всего о самом Злобинском. В 1920-е гг. он начинал свою журналистскую карьеру в Харькове, в частности, в 1926 году работал в «Харьковском пролетарии»[366] помощником редактора. Затем, видимо, перебрался в Москву и работал в «Комсомольской правде».

Сам он был арестован летом 1937 года, во Владивосток на пересылку (он называл ее «транзитной колонией») прибыл в июле 1938 года. Осенью встретил на ней О. М.

Приведу дайджест того, что он рассказал собеседнику, не смущаясь повторами, по сравнению с тем, что он сообщал в письме Эренбургу.

«Сидит в канаве человек в кожаном пальто, такой хохолок. Сидит с безучастным видом, будто не от мира сего.

Из поэтов 20-х гг. — Безыменский, Жаров, Уткин — О. М. признавал только Светлова.

Однажды О. М. попросился в наш барак почитать стихи — „Цикл воронежских стихов“ — стиховой прорыв, так сам называл.

Стал опускаться. Мучали паразиты — сидит и чешется.

Какие-то отсутствующие глаза, бормочет что-то. Мне нужно уйти, потом исчез.

Потом встретились: почему не заходите?

Недели три с нами был, не выдержал. На работу не ходил, никто его не мучил. Но никакой хватки, никакого умения приспособляться. Ничего не мог делать.

Все опасался, что его отравят. — Да кто же? Вы меня опасаетесь? — Нет, но вообще.

Врач из Ногинска. „Я в ужасном состоянии, ПОЙДЕМТЕ К ВРАЧУ!“ Решил, пойду поговорю со старостой.

Ищу его, ищу — а его вчера увезли в больницу, в 1-ю зону. Это было в октябре. В декабре у нас был карантин».

У самого Злобинского были никуда не годные позвоночник и легкие, из-за чего медкомиссия УСВИТЛа выбраковала его почти сразу: нахлебники-калеки были Колыме не нужны. Он, как и О. М., попал в отсев, но, заболев в конце года сыпняком, до апреля 1939 года, как и Моисеенко, пробыл в больнице.

Вскоре после выписки (то есть еще весной 1939 года) Злобинского перевели в Мариинск, а еще позднее — в поселок Свободный, центр Бамлага. Тамошний начальник проявил к нему большое внимание и назначил учетчиком.

В Мариинске он встретил своих «старых знакомых» по пересылке — Василия Меркулова[367], преподавателя западных танцев Виктора Соболева[368] и мастера спорта по альпинизму[369], но никто из них больше не видел Мандельштама.

После реабилитации Злобинский работал где-то за Новым Иерусалимом. Фрейдину он говорил, что чья-то байка в «Литературке» о двух якобы разобранных половицах и о побеге О. М. из лагеря — «форменная белиберда»! Ю. Фрейдин при встрече, по-видимому, передал ему томик О. М. в «Библиотеке поэта». В своем письме[370] Злобинский, во-первых, благодарит Н. Я., во-вторых, просит ни в коем случае не использовать его рассказы «для широкой публичной информации» и вообще не упоминать его имя «даже в частных разговорах»[371].