Ошибочка вышла

А я застыла, мечтая глотнуть этого ветра, для храбрости, как шампанского, но увы, весь воздух для меня на сегодня кончился.

— Истеричка, — вздохнул Лев, затыкая мне рот. 

Тридцать девять минут, чтобы сменить градус отношений

Я понятия не имею, что со мной всякий раз делают его поцелуи. Особенно, как выяснилось, когда я в ярости. Это какой-то сдвиг, я заболела. 

Нельзя смешивать вместе два очень взрывоопасных элемента и целовать девушку в истерике, не понимаю откуда в таких условиях берётся это желание ответить, да так, чтобы на всю жизнь… запомнил… гад.

Интересное кино, конечно.

Но я с не меньшим усердием целовала его тёплые уверенные губы, которые будто совершенно точно знали, как именно мне нравится.

Я даже укусила его, и услышав рычание, настолько удовлетворилась, что сделала это снова. Рычание… ой, оно где-то внутри отдалось ответным сладким спазмом. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

И целоваться трезвыми, лёжа — нельзя. Противозаконно.

Потому что оправданий нет, а сумасшедшее желание губами что-то доказать — есть.

И самое, почему-то, страшное — это прикосновение… языка к моему языку. 

И тишина.

Можно себе представить, что всё замерло и перестало жить, в своём упорстве и в своей агонии достигнув пика. Отсчитало секунды, мучительно сладкие и терпкие, как красное вино. Дало мне распробовать этот момент, будучи в своём уме и трезвой памяти.

Сделать вдох.

Содрогнуться.

Не то прорычать, не то простонать в ответ от невозможности держаться спокойней.

И ответить.

И всё запульсировало вокруг, всё наэлектризовалось и затрепетало. И от каждого нового прикосновения, будто тела срастались и не могли никак разъединиться. И кожа, словно взрывалась там, где её касалось лёгкое осторожное… дыхание. 

Я умерла.

Честное слово умерла, потому что никогда раньше, и (как же мне страшно если...) никогда в будущем, я такого не почувствую. 

Руки Льва оказались на моих плечах (а раньше где были), на моей шее, которая вдруг мне самой показалась слишком тонкой, как у беспомощного цыпленка, на моей спине.

Я уже будто не помнила, что однажды он меня касался, а было же такое, но всё иначе, будто тело не моё. Будто тогда была не я.

И даже быть может уже и не осталось никакой ярости, может не хотела его убить или не помнила за что… он же не уйдёт? Не остановится?

Он мне… нужен.

Как никто.

Я не замечала собственную одежду, которая оказывалась на полу, не замечала, что сама лезу под его футболку и касаюсь обнажённой кожи.

Он не торопился, будто понял, что я не сбегу. И пусть диван под нами был слишком мал, пусть началом всему была ссора, пусть я ничего уже не контролировала… я растворилась. С улыбкой. 

Чёртов рыжий мудак.

***

— Кто-то знает, что я тут живу? — спросила Соня у Льва, нарушив-таки тишину.

— Полагаю, что раз они сюда приходят… — тихо ответил он.

Они не касались друг друга вот уже пять минут. Просто лежали рядом на детском диванчике, и игнорировали сбитые простынь и одеяло, которые неудобно впивались в спины.

Дыхание, что почти срывалось каких-то десять минут назад, уже восстановилось. Алые щёки Сони вернули свой нормальный цвет. А Лев перестал, как дурак, хищно улыбаться.

Они успокоились.

И могли теперь, как люди, говорить.

— Ты рассказывал обо мне? — она не поворачивала к нему головы, смотрела в потолок, и он смотрел в потолок.

Не хотелось Льву сейчас повернуться и увидеть, что там не Соня. Такое же возможно?

Целый месяц он не находил себе места, целый месяц прошёл в волнениях и настоящей истерике при виде этой девчонки.

Она прибегала по ночам и будила его, ища защиты. Она приходила к нему, когда считала, что он слишком грустный. Она каждую ночь приходила в его сны, а с утра щеголяла в его футболке, уже не видя в этом ничего особенного. 

Скромница-Соня обжилась и стала терять и путать берега, а Лев злился и понимал, что стратегия его верна и терпеть нужно до последнего, а всё равно нет-нет, да едва не слетал с катушек. 

Никогда его так не терзало чьё-то присутствие. И никогда никто не присутствовал в его жизни так невозможно долго.

Соня Обломова — превратила его жизнь в ад, и только что был последний круг.

Если после этого она снова сделает вид, что ничего не было и что случилось ночью, развеивается с рассветом — он её всё-таки пришибёт.

— Мне было некому. Это важно?

— Я… не знаю, — он услышал в её голосе странные нотки. Она расстроена? Ждёт чего-то?

Нашла, когда завести разговор.

Лев знал, что слухи в институте давно стихли. Что Мотя не прощена, но просто игнорируется. Что она стабильно перед Соней плачет и просит “простить дуру грешную”. Что все вокруг решили будто это шутка и не может Обломова быть беременна.