Ошибка в объекте

— Наталья Анатольевна, — мягко проговорил Рожнов. — Мы понимаем ваше состояние… И тем не менее, чтобы уж больше не возвращаться к этому… Вы сказали много теплых слов о своем муже… Это понятно. Но примеры, которые вы привели, меня не убедили. Вы утверждаете, что он был очень любознателен, и в доказательство рассказали, как он обожал смотреть передачи об утренней гимнастике. Простите, но мне кажется, это не любознательность, а леность. Духовная и физическая леность. Вы говорите, что у него врожденный талант стилиста и он даже редактировал Достоевского. А я спрашиваю себя — это талант или зависть к таланту? Двумя примерами вы показали мне, что ваш муж был ленив и завистлив. Далее вы утверждаете, что…

— Господи, я ничего не утверждаю, я просто говорю!

— Нет, Наталья Анатольевна, позвольте мне пользоваться терминологией, к которой я привык. Ваши слова легли в протокол допроса и, когда вы их подпишете, станут юридическим доказательством. Так вот, вы утверждаете, что ваш муж много работал, ложился в третьем часу ночи, сочинял остроумные фразы про обезьян… А я думаю — хвалите вы его или смеетесь над ним? Вы говорите о его щепетильности, о том, что он даже вашу мать вытолкал в дверь… Мне это кажется хамством. Ведь ему никто не мешал вернуть деньги, которые она потратила на ремонт… Ревновать своего сына к бабушке… Это вообще ни в какие ворота. Далее — ваш муж пьет в подворотнях, а вы хвалите его за общительность. С первым попавшимся человеком он уходит, ничего не сказав, а вы…

И тут произошло самое неожиданное — Фетисова заплакала. Она на ощупь полезла в сумочку за платочком, вытерла глаза, и платочек покрылся черными пятнами туши, она попыталась улыбнуться, как бы извиняясь за свою слабость, но тут же, будто спохватившись, отвернулась к окну.

— Я могу идти? — спросила она, успокоившись.

— Конечно, — ответил Рожнов. — Только подпишите, пожалуйста, протокол допроса. Можете прочесть.

— Зачем же… Я вам верю… — Она наклонилась, поставила длинную заковыристую подпись, бросила ручку. У самой двери Фетисова остановилась. Постояла, не оборачиваясь, будто собираясь с духом, потом медленно вернулась и села к столу, поставив сумочку на колени.

— Ну что ж, я не смогла скрыть своего отношения к нему… Может быть, и не стоило… Я попыталась… попыталась найти в нем для вас, не для себя, мне это уже не нужно, для вас я попыталась найти в нем хоть что-нибудь стоящее, но все оказалось дешевкой… Я отправила его в университет, чтобы он хоть там понял — представляет ли собой что-нибудь… В результате изменились только темы застольных трепов… Раньше он болтал о своих похождениях на Севере, а теперь также взахлеб стал болтать о фабуле и сюжете. Ну что, что мне было делать, если я видела насмешки в глазах у людей, куда бы мы ни пришли?! Ничто не может служить оправданием, если ты ничего не добился! Можно смеяться над хрусталями, коврами, дубленками! Но дело же не в них! Плевать мне и на хрусталь, и на дубленки! Но они говорят о том, что человек кое-чего добился! И может спокойно смотреть по сторонам. Вы понимаете меня? Он спокоен. Да, меня бесит хорошо накрытый стол, к которому я же и приглашена! Бесит потому, что я не могу накрыть получше. Я боюсь ходить к людям в гости — вдруг увижу квартиру, которой мне самой не иметь никогда! И это у людей, которые глупее меня, бездарнее, невежественнее! Я ненавижу их за дурацкую удачливость, за скотскую способность не видеть своего ничтожества!

— Может быть, вам только кажется, что эти люди бездарнее и невежественнее вас, а на самом деле все иначе? — спросил Рожнов.

— Пусть кажется! Но мне-то от этого не легче! Вы знаете, как у нас в школе учителя называют обновки? Они называют их «смерть Фетисовой». Дубленка — смерть Фетисовой. Английские туфли — смерть Фетисовой. Финское платье — смерть Фетисовой. Я им сама сказала, что такие вещи меня убивают, я не скрывала от них своих чувств. А вам скажу — мне не нужна дубленка. Я прекрасно себя чувствую в пальто. Мне не нужны английские туфли, они на меня не лезут, у меня наросты на пальцах, а в финском платье от меня искры летят, как от кошки. Но я не могу их купить, и это меня убивает… А он… Он радовался, попав на любую пьянку, шутил, кричал, как дурак, ослом, петухом, по ночам сочинял обезьяньи мудрости и делал вид, что счастлив.

— А может быть, он и был счастлив?