Ошибка Нострадамуса

Поэт такого масштаба, как Бродский, разумеется, не вмещается ни в какие рамки. Его уникальный творческий стиль сложился в середине шестидесятых годов под влиянием не только русской поэтической школы, но также польской и английской. Поэт настолько виртуозно овладел английским, что сочинял на этом языке эссе и даже стихи. Он серьезно подумывал о том, чтобы стать классиком двух литератур, что ему, правда, не вполне удалось. В английской поэзии он, несмотря на отдельные удачи, гость, а в русской — хозяин.

Бродский сумел расширить рамки русской поэтической традиции и раскрыть новые возможности русского поэтического языка. Его поэзия будоражит ум и воображение, а не чувства и эмоции. Этот принцип, которому Бродский никогда не изменял, и определил выбор языкового и стилевого материала его стихотворений.

Основные компоненты поэтической палитры Бродского: стилистическая и образная изощренность, отрешенность истинного стоика, безнадежность выстраданного пессимизма. В ней нет мажорных красок. Их более чем успешно заменяет ирония.

Все проходит, все поддается тлену, все обречено на исчезновение, кроме двух вещей: пространства и времени. И эти две единственные постоянные величины в космическом неразборье и стали главными героями поэтики Бродского. Пространство в силу своей природы изначально пусто. То, что в нем появляется, обречено на исчезновение, и поэтому его можно считать синонимом небытия.

Время больше пространства. Пространство — вещь.
Время же, в сущности, мысль о вещи.
Жизнь — форма времени. Карп и лещ —
сгустки его. И товар похлеще —
сгустки. Включая волну и твердь
суши. Включая смерть.

(«Колыбельная Трескового Мыса»)

Если человек существует в пространстве, то рано или поздно его там не будет. Значит, пространство аналогично смерти. Владение энтропии. Место, где обречено на исчезновение все сущее.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него, а потом сотри.

(Из книги «Новые стансы к Августе»)

Человека можно стереть, выбросить из пространства, и он исчезнет, словно его и не было никогда. Время гораздо могущественнее и неизмеримо важнее пространства. Оно, а не пространство — зеркало вечности, не подлежащее тлению.

В своей работе «Вещь и пространство в лирике Бродского» Ю. Лотман писал: «Прекращая существование в пространстве, вещь обретает существование во времени, поэтому время может трактоваться как продолжение пространства». Формулировка хоть и красивая, но спорная. Ведь вещь и до своего исчезновения существовала во времени.

С исчезновением вещей из текста связано и исчезновение автора из созданного им поэтического мира. Правда, на месте автора остается его подобие — дыра с его очертаниями.

Теперь меня там нет. Означенной пропаже
дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
Отсутствие мое большой дыры в пейзаже
не сделало; пустяк: дыра, — но небольшая.
Ее затянут мох или пучки лишая,
гармонии тонов и проч. не нарушая.

(«Пятая годовщина» 1977)

В сущности, это и есть смерть. Она ведь тоже эквивалент пустого пространства, из которого все исчезло. Человек хоть и существует в пространстве, но он одна из форм времени. Он его творение.

Я, иначе — никто, всечеловек, один
из, подсохший мазок в одной из живых картин,
которые пишет время, макая кисть
за неимением, верно, лучшей палитры в жисть.

(«Под раскидистым вязом…» 1988)

Только сочиненный поэтом текст преодолевает нирвану. Только он становится эквивалентом мира и противоположным смерти началом. Творец, вписавший свое творение в скрижали времени, преодолевает энтропию.