Ошибка мертвого жокея

Барбер взял сигарету из пачки Морин, закурил. Первую за четыре часа, так что аромат показался ему божественным. Хорошо, что Морин забежала к нему в отель.

- Ллойд, ты чтонибудь знаешь? - спросила Морин, несчастная, жалкая, в стареньком пальтишке.

Барбер помедлил.

- Нет. Но я наведу справки и позвоню тебе завтра.

Оба встали. Морин натянула перчатки на покрасневшие от стирки руки. Тоже старые, черные, отдающие в зелень. Барбер внезапно вспомнил, какой изящной и ослепительной была Морин при их первой встрече, в Луизиане, многомного лет тому назад. И как здорово смотрелись он, Джимми и все остальные в форме лейтенантов с новенькими крылышками в петлицах.

- Послушай, Красотка, а как у тебя с деньгами? - спросил Барбер.

- Я пришла не за этим, - отчеканила Морин.

Барбер достал бумажник, раскрыл, оценивающе заглянул в него. Без последнего мог бы и обойтись, и так знал, сколько в бумажнике денег. Достал купюру в пять тысяч франков.

- Возьми, - сунул купюру ей в руку. - Пригодится.

Морин попыталась дернуть деньги.

- Я... думаю... не знаю...

- Шшш, - решительно остановил ее Барбер. - Нет такой американки, которая не нашла бы, на что потратить в Париже пять mille. Тем более в такой день.

Морин вздохнула, положила купюру с записную книжку.

- Мне так неудобно брать у тебя деньги, Ллойд.

Барбер поцеловал ее в лоб.

- В память о нашей далекой безоблачной юности, - он убрал бумажник с пятнадцатью тысячами франков, которые, так уж выходило на тот момент, предстояло растянуть до конца его дней. - Джимми мне их вернет.

- Ты думаешь, он в порядке? - Морин стояла вплотную.

- Разумеется, - легко и непринужденно солгал Ллойд. - Волноваться не о чем. Я позвоню завтра. И он, скорее всего, снимет трубку и будет дуться на меня за то, что я подкатываюсь к его жене, пока он в отъезде.

- Это точно, - Морин выдавила из себя робкую улыбку. Открыла дверь, вышла на дождливую улицу, чтобы забрать детей, оставленных на ленч у подруги.

Барбер вернулся в номер, снял трубку, подождал, пока старик подключит телефон. На полу стояли два открытых чемодана с наваленными в них рубашкам: в ящиках маленького комода места не хватало. На самом комоде лежали просроченный счет от портного, письмо от бывшей жены из НьюЙорка, которая нашла на дне чемодана его армейский револьвер и спрашивала, что теперь ей с ним делать, письмо от матери, в котором та предлагала ему бросить дурить, вернуться домой и найти постоянную работу, письмо от женщины, совершенно ему безразличной, приглашавшей его на виллу близь Эзе, где красиво и тепло и в доме не хватает только мужчины, письмо от парня, который во время войны летал с ним стрелком, пребывал в уверенности, что Барбер спас ему жизнь, когда его ранили в живот над Палермо, и, как ни странно, после демобилизации написал книгу. А теперь как минимум раз в месяц присылал Барберу длинные письма. Не письма - эссе. Странный, конечно, парень, пусть и стрелком он был неплохим, которого в нынешней жизни заботило только одно: оправдывают ли он и дорогие ему люди, к ним он, разумеется, относил и Барбера, изза тех самых восьми минут над Палермо, надежды, которые возлагались на них в те не столь уж далекие годы. "Наше поколение в опасности, - указывалось в лежащем на комоде письмо. - И опасность эта - комплекс неполноценности. Мы слишком рано испытали самые острые переживания в нашей жизни. Наша любовь обернулась добрым отношением, ненависть - неприязнью, отчаяние - меланхолией, страсть предпочтением. Мы смирились с жизнью послушных карликов в короткой, но фатальной интермедии".

Письмо ввергло Барбера в депрессию и он на него не ответил. Такими мыслями его от души потчевали французы. И ему бы хотелось, чтобы эксстрелок не писал ему вовсе или затрагивал другие темы. Не ответил Барбер и бывшей жене, потому что уехал в Европу, чтобы забыть о ней. Не ответил матери, потому что боялся, что правота на ее стороне. И он не собирался ехать в Эзе, потому что, несмотря на крайне стесненные обстоятельства, пока еще не торговал собой.

Зеркало над комодом украшала подсунутая под раму фотография, сделанная прошлым летом. Он и Джимми Ричардсон стояли на пляже. Ричардсоны на лето снимали коттедж в Довиле, и Барбер провел с ними пару уикэндов. Джимми Ричардсон тоже прикипел к Барберу во время войны. Почемуто к нему всегда тянуло людей, к общению с которыми он не стремился. "Люди липнут к тебе, както заявила Барберу рассердившаяся на него женщина, - потому что ты прирожденный лицемер. Как только ктото входит в комнату, ты ловко изображаешь радость и уверенность в себе".

Джимми и он сфотографировались в плавках, на фоне сверкающего под солнечными лучами моря. Барбер - высокий, симпатичный блондин калифорнийского типа, Джимми - низенький черноволосый толстячок.

Барбер всмотрелся в фотографию. Не похож Джимми на человека, который может исчезнуть на тридцать два дня. "Что же касается меня, - сухо подумал Барбер, - я выгляжу радостным и уверенным в себе.