Ошибка дона Кристобаля

Соломея замолчала и снова приникла к окошку. Ее сухие глаза поблескивали, и она молча, без слез, плакала. От жалости к Юродивому, от своей беспомощности и от того, что весь этот мир, с его санитарами, фургонами, лишенцами, твердозаданцами и собственными мытарствами в нем представлялся ей каменной, ровной стеной, замкнутой в круг, и вырваться через нее, пробиться – не было никакой возможности. Но если и так, пусть даже так, неужели нельзя ничем помочь запертым в стенах? А, может, просто надо захотеть и если уж не помочь, то хотя бы облегчить страдания тех, кто маялся в этом мире, лишенный последнего – разума?

А чем и как – облегчить?

Соломея не знала.

Но, движимая жалостью, подчиняясь ей и больше уже ни о чем другом не думая, отошла от окна. Павел стоял к ней спиной и не видел, как в темноте, прямо по матрасам, Соломея направилась к мутному выходу с чердака, перелезла через высокую, на ребро прибитую доску, и стала спускаться вниз по шаткой железной лестнице. Тонкие поручни наледенели от ночного холода и жгли ладони. Сама лестница покачивалась, а в спину Соломее тычками бил ветер. Повиснув на последней перекладине, Соломея не достала до земли. Когда залезали сюда, ее подсаживал Павел, а сейчас она была одна и боялась разжать ладони, будто висела над пропастью. «Если ничем не могу помочь, то и не надо туда идти. Ведь он даже не услышит меня… Значит, вернуться?» Не знала ответа, но чей-то неслышный голос подсказывал, что нужно идти. Соломея разжала пальцы.

Она упала на землю и ободрала колени. Поднялась, задавливая в себе стон, и обойдя здание, осторожно выглянула из-за угла. Санитары, ругаясь, оставили Юродивого одного, а сами вошли через плотные двери в дурдом, наверное, искать коляску – тащить Юродивого на руках им было лень. Соломея, забыв об опасности и о страхе, подбежала к Юродивому и склонилась над ним. Фонари качались от ветра, электрический свет ползал по земле, и показалось, что все вокруг зыбко, лишено упора и все качается.

Павел, увидя ее с чердака, выругался. Ну зачем, зачем? Ведь дело кончено, человека нет, и помочь ему нельзя ничем. Нельзя помочь – разве это не ясно? А сама Соломея? Выйдут сейчас санитары… Павел кинулся к выходу, махом спустился с лестницы, подскочил к Соломее, стоящей на коленях перед Юродивым, и схватил ее за ворот куртки, чтобы вздернуть и утащить за угол. И быстрей, как можно быстрей – санитары могли выйти в любую минуту. Он вздернул Соломею и замер, увидя с близкого расстояния лицо Юродивого. Оно было неподвижным, глаза закатились, и сизые белки в красных прожилках отражали скользящий, неживой свет фонарей. Но не это поразило Павла, а то, что Юродивый говорил, не размыкая синюшных, крепко сомкнутых губ.

Он говорил:

– Они самое страшное со мной сотворили, памяти лишили меня. Я теперь никто. Меня нет. Но если вы меня не забудете, я останусь… В этом мире останусь. Спасибо, что пришли проводить. А вы уходите, уходите и живите простой жизнью. Мы все потом соберемся, все наши чаяния соберутся в единое, только уберечь надо. Пока бережется память, хотя бы одним человеком, остается и надежда… Идите и думайте о будущем, о вашей жизни. Надо пережить ночь и не разбиться в потемках, вытащить крест, а помощь придет. Уходите, пусть вас ведет надежда…

Юродивый закрыл глаза, вздрогнул и слабо махнул рукой, как бы показывая, куда им следует уходить – туда, за железный забор.

30

Они ушли из города в эту же ночь.

Выбрались через узкий лаз за ограду дурдома, миновали свалку, лес и скоро оказались у железной дороги. Едва поблескивающие рельсы уходили в простор, терялись, растворялись в темноте без остатка.

– Нам главное до разъезда добраться, – говорил Павел. – А там уж рукой подать.

Шли по шпалам, шаг все время сбивался и приходилось то семенить, ступая на каждую, то чуть не прыгать через одну. Шли без остановок и передышек. Времени не замечали, потому что, стараясь выполнить наказ Юродивого, говорили о своем доме и своем будущем житье в нем. Соломея видела, как она хозяйничает на кухне, готовит ужин, застилает стол белой скатертью – обязательно белой! – расставляет на нем тарелки и садится у окна, ожидая, когда стукнет калитка и в ограде появится Павел.

А еще… А еще…

И не было конца-края мечтаниям.

Город оставался позади, рельсы прямиком выводили в открытую степь, еще застеленную снегами. Ветер здесь, как ни странно, дул тише, а вскорости, когда прошли еще несколько километров, он затих совсем, свернулся и куда-то исчез. Только вверху, в проводах, остался гудящий, равномерный звук. Время от времени накатывал то сзади, то спереди гром и лязг поезда, вспыхивал сноп света, и тогда Соломея и Павел быстро скатывались под насыпь, в снег, и пережидали, ощущая дрожание под ногами, когда состав пронесется мимо. Затем снова выбирались наверх и пересчитывали ногами бесконечные шпалы.

Один состав, груженный лесом, тащился едва-едва, и Павел, схватив Соломею за руку, потянул следом за собой.

– Подцепимся! Хватайся за скобу и держись!