Ошибка Бога Времени

Он бросился на шею Женьке – удивительные нежности, не принятые между мужчинами в их семье. Верткий, небольшой человек с большим носом, в кожаной куртке, защелкал камерой. «Ма!» – пробасил Денис, отрываясь от отца и прижимая к себе Юлию. Она почувствовала родной запах своего мальчика. Денька пах, как в детстве, чисто вымытыми волосами и манной кашей. Правда, сейчас к знакомым запахам примешивался запах хорошего одеколона и спиртного.

– Ма, познакомься! – он взял за руку девушку, стоявшую рядом. Юлия заметила ее с самого начала и приняла за официантку из-за необычного наряда. Она попыталась скрыть удивление, но почувствовала, что ей это не вполне удалось. Рослая молодая женщина в красном русском сарафане до пят, в белой блузке с широкими рукавами и кружевами вокруг ворота и на манжетах, с коралловыми бусами, какая-то белесая, без бровей и ресниц, очень румяная, пожала Юлии руку, потом обняла и звонко чмокнула воздух около ее уха.

– Это Барбара! – сказал сияющий Денька, – моя…

Юлии показалось, что он замялся на миг.

– Моя муза!

– Очень приятно, – сказала Барбара с едва заметным акцентом, выпуская Юлию из объятий. – У вас очень талантливый сын!

– Барбара – американская журналистка, – объяснил сын, – она помогла мне с выставкой.

– Будьте как дома! – Барбара улыбнулась еще шире и сделала приглашающий жест рукой.

Юлия во все глаза рассматривала музу своего сына. Крупные черты лица, нежная красноватая кожа в веснушках – такая вянет в ранней молодости, блекло-голубые глаза альбиноса, бесцветные волосы, очень белые зубы и ни капли грима – заурядная, почти деревенская внешность. Но манера держаться выдавала в Барбаре человека, уверенного в себе, человека, который привык быть хозяином положения.

«Она же старая!» – подумала Юлия почти в смятении. «Ей же лет тридцать, если не больше, а Деньке только двадцать два! Вон у нее морщины под глазами, даже не скрывает, и не красится совсем, квакерша какая-то… А сарафан зачем?»

Народу в зале было немного, человек десять от силы. Фотограф деловито щелкал камерой, работал. Юлия и Люда подошли к первой с краю картины, написанной в технике примитивизма – что-то новое! – яркими сочными красками, без полутонов. Казалось, рисовал ребенок: нарочито выписанные детали, искаженная перспектива, синее небо и висящие в нем галушки облаков, летящие вороны с раскрытыми клювами и растопыренными хвостами. В самом низу картины, посередине, помещалась подпись-четверостишие. Юлия достала из сумочки очки, подошла поближе. Картина изображала раскоряченную серую в яблоках кобылу в венке из ромашек, с пышной львиной гривой, запряженную в перекошенную телегу с громадными колесами, груженную сеном. Под телегой чернел какой-то сложный асимметричный механизм с выпирающими ребрами. Рядом с кобылой, со стороны хвоста, лыбился мужик, разведя руки в стороны. Был он в черной тройке, в картузе и при галстуке. Брюки заправлены в сапоги гармошкой, на траве у ног – большой парусиновый портфель. Морда у мужика круглая, глазки радостно-голубые, нос картошкой. Стишок под картиной гласил:

На горе стоит телега,
Под телегой – борона.
Бригадир живет с кобылой,
Наше дело – сторона!

Ошеломленная Юлия, оглянувшись на Люду, перешла к следующей картине. На ней здоровенная краснощекая деваха, белесостью похожая на Барбару, может, с нее и писанная, уперев руки в боки и широко разинув пасть, выговаривала частушку: «Полюбила парня я, оказался без…!» Такое и выговорить-то неприлично! Рядом с ней стоял голый мужик малинового оттенка с усиками, прикрыв срам двумя красными ручищами. На голове его красовалась фуражка с желтой бумажной розой, из-под которой выбивались смоляные буйные кудри; громадные ступни были разведены в стороны, пятки вместе.

Юлия выпрямилась и повела глазами, высматривая мужа. Женька, разумеется, распустил хвост перед Барбарой, очаровывал. Там же отсвечивал Эдик. Барбара громко хохотала, запрокидывая голову. Подбежал фотограф в кожаной куртке, и Юлию ослепила вспышка. Фотография века – мать известного российского художника на фоне одной из его работ. Юлия в негодовании повернулась к нему спиной. Поздно, правда, но пусть хотя бы знает, как она относится к подобным шпионским приемам. Люда, вцепившись в сумочку, багровая от смущения, смотрела в сторону.

Третья картина, к которой Юлия и Люда подошли по инерции, не зная хорошенько, что же им теперь делать, как вести себя и куда девать глаза (хорошо хоть людей почти не было!), изображала толстую растрепанную голую тетку с дурной мордой и толстыми ляжками, лежащую на поляне среди цветов. Тщательно были выписаны ее розовые обвисшие сиськи, здоровенные, как вымя коровы, и кудрявая рыжая щеточка на лобке. Одной рукой она подпирала голову, в другой держала зеленую бумажку, на которой был красиво нарисован американский президент в белом парике и написано: «Три доллара», и с изумлением на нее взирала. Из-за кустов скалили зубы мужики и показывали на нее пальцами. И, разумеется, стишок.