Ошибись, милуя

«Сегодня я буду беседовать с вами, — читал он в очередной статье. — Затрудняюсь назвать предмет нашей беседы, — так он хорош! Я буду беседовать с вами о царе почв — черноземе! Он напоминает нам арабскую чистокровную лошадь, загнанную, забитую. Дайте ей отдохнуть, восстановите ее силы, и она опять будет никем не обогнанным скакуном. То же самое и чернозем: восстановите его зернистую структуру, и он опять будет давать несравнимые урожаи».

Эти мысли были согласны Семену, радовали и поднимали его, но через несколько страниц, в другой статье, он встречался с другой правдой, которая тревожила и лишала его покоя, настойчиво требовала ответных мыслей.

«Русское земледелие, — читал он, — находится в полном застое. Земли наши скудны и худородны, они требуют оживляющего их труда, за что могли бы обогатить мужика своими золотистыми колосьями, однако ниве российской от веку суждено прозябать и чахнуть…»

Глаза у Семена слипаются; фитилек коптилки нагорел и дымит, — иссяк в пузырьке керосин, но он не может оторваться от чтения и нередко засыпает над книжкой, продолжая искать истину в снах. Утром он клялся, что сегодня сразу же после работы кинется в постель и отоспится, но приходил вечер, и он неизменно впадал в книжный запой.

Осень того года отстояла великолепная: с моря дули мягкие теплые и влажные ветры; на дубах и кленах до ноября держались пожелтевшие листья. Зато сорвал их холодный восточный ветер за одну ночь. И сразу пришли сырые, мозглые морозы, а зимний Никола утонул в глубоченных снегах.

Лекции на курсах давались Огородову нелегко. Он никак не мог угнаться за ходом мыслей лектора, схватывал и запоминал только отрывки, чаще всего не связанные между собою, терял интерес к разговору. Зато с ненасытным наслаждением наблюдал слушателей, своих товарищей, будто все они были его земляками: он в каждом из них видел что-то родное, деревенское, мужицкое, близкое и понятное ему.

Среди слушателей были и вчерашние солдаты, еще в сапогах и рубахах под ремнем, со следами споротых погон на плечах, были мастеровые, дерзкие, краткие и острые на слово. За передние столы всегда усаживались девушки, в ситцевых кофточках, и с женской прилежностью клонились к своим записям, без устали гнали строчки огрызками карандашей, а согнутые плечи их, тонкие и опалые, под легким ситцем, будили в Огородове интерес, нежную жалость и тайную горечь от своего полного одиночества.

Больше всех его занимала девушка, сидевшая у окна за первым столом. У ней длинные, в крупных завитках, каштановые волосы, рассыпанные по плечам, ухо, висок и даже щека закрыты круто выгнутым тяжелым локоном, из-под которого виден только небольшой подбородок с нежным округлым очерком. Огородов почему-то думал, что у ней, как и у Зины, уголки губ в легких тенях, когда все лицо бывает освещено мягкой сердечной улыбкой.

Семен последнее время почти не бывал в доме Овсянниковых, потому что мучился за Зину, которая даже на людях не могла утаить своих чувств к Егору Егорычу. А тот вроде бы и не замечал ее или шутил с нею, как с маленькой девчонкой.

Но Семен не переставал думать о Зине и всех девчонок на курсах примеривал к ней, оценивал ею, наполнившею его сердце светом, жизнью, надеждами. Теперь Семен ждал, ждал какого-то участия от девушки с тяжелыми локонами. Порою он совсем не слышал лектора, забывал и себя, и весь белый свет. И в перерыве думал о ней, желая увидеть ее лицо, но девушка и в перерывы оставалась на своем месте, а Огородов робел подойти к ней.

Но однажды Семен приехал на курсы задолго до звонка и решил подождать на широком крыльце здания, когда пройдет мимо девушка с каштановыми волосами. И если бы в этот час попросить его искреннего признания, зачем он приезжает на курсы, он бы сказал: только не затем, чтобы слушать лекции.

Через высокие и тяжелые двери, с медными ручками и толстыми стеклами, входили и выходили слушатели разных курсов и потоков. Молодых людей, которых было, конечно, большинство, Огородов попросту не отличал одного от другого, а барышни — со своими торопливыми шажками, в башмачках и туфельках, в легких платочках и мудреных шляпках — каждая по-своему волновали его.