«Милка рыдала и не могла сказать ни слова. Самые настоящие сопли текли из носу, и она размазывала их тыльной стороной ладони.
— До… до-оо-одик… — она так скулила, что у меня самого набрякли глаза, и я почувствовал, что сейчас зареву. Она уткнулась наконец лбом мне в грудь и спрятала под своё лицо мокрые ладошки… на шейке её завивались нежные пушистые локоны. Я смотрел на них и так и не знал, как их сберечь, защитить, сказать хоть что-то тихое и важное ей.
— Милка… Милка… — твердил я совершенно без голоса и интонации одними выдохами… — Милка… не бойся… ты уедешь скоро, не бойся… — она вдруг подняла красные наплаканные глаза и уставилась на меня.
— А ты-то остаёшься! Дурак!.. — и снова так зарыдала, что я даже испугался, как бы она не зашлась совсем, как маленькие, которые ещё не умеют разговаривать… но она вдруг остановилась и приказала мне:
— Отвернись! — я услышал, как она сморкается за спиной, плюёт и вздыхает. — Пошли, — она дёрнула меня за рукав, и я увидел её распаренное лицо с набухшими веками и мешками под глазами… оно стало взрослым и очень серьёзным. — Ты их боишься, Додик? — она пристально смотрела на меня, и мне очень хотелось храбро ответить, как Мальчиш Кибальчиш или… — Скажи мне честно! — она не спрашивала — требовала. И я не соврал, только не словами, а утвердительно кивнул головой… — Видишь, а Пуриц сказал: „Митн коп ин дер эрд зол зей гейн але! Ди мелухе!“ Понял? Чтоб они провалились под землю!.. Эта родина! „Цубренен!“ Чтоб сгорели! Они, а не мы… он не боится! Понял… — я всё понимал, только не знал, за что она на меня сердится… и мне всё остальное становилось безразлично… я только сейчас так ясно понял, что она уезжает! Что завтра я не смогу увидеть её… и послезавтра… может, вообще никогда больше!.. Почему? Я протестовал! За что?.. Милка, ты уезжаешь совсем — ты понимаешь это?..
— Милка, я хочу подарить тебе на память что-нибудь.
— Это ты здорово придумал, Додик! А что?
— Не знаю… у меня есть ножик перочинный.
— Я знаю! Тебе его отец подарил.
— Да! Ты помнишь?
— А подарки, Додик, нельзя дарить!.. — сказала она, как всегда наставительно. „Она всегда учит меня. А завтра уже не будет учить…“ У меня так сжалось что-то внутри, что я чуть не задохнулся.
— Я думаю, что этот можно, потому что это моя самая любимая вещь… и ты её сохранишь… а я, знаешь, я его обязательно потеряю… мама говорит, что я неряха-растеряха… — она по моему тону уже могла подумать, что мне стало весело… хотя на самом деле было так плохо, что я сам готов был зареветь.
— Ладно, Додик, я возьму его с собой… помнишь, как ты мне вырезал палку этим ножиком и сделал такие шахматные клеточки на ней из коры?
— И ты сказала, что она очень красивая.
— Что её надо в музей краеведческий отнести… помню.
— Додик, я хотела тебя попросить… — она замялась… — Знаешь, ты не выходи завтра на улицу, когда мы уезжать будем.
— Почему? — обиделся я, — почему?
— Потому что я обязательно зареву… честное слово… а если ты не выйдешь… я смогу… не плакать… а то мне попадёт от отца, и вообще не хочу реветь… они все смотреть будут… знаешь, как нас завтра провожать будут после этого погрома… многие завидуют… и я боюсь… но ты не выходи, Додик, ладно? — и для верности добавила: „Я так хочу!“ — она знала, что это посильнее всякого приказа: „Я так хочу!“ — мне от этого так хорошо становилось внутри!..
На следующий день я сел на „Мифу“ и поехал к той самой сосне, а от неё по Советской, к станции, на ту сторону к рынку, через переезд, по Чехова, Толстого… к школе и через овраг, а потом по шоссейке в Овражки и посёлок Первое мая… я объехал все места, где мы бывали с Милкой и, когда вернулся домой, первый раз в жизни почувствовал, что время можно потрогать и прижать его к себе…»
