Осенний мотив в стиле ретро

Приглушенно мерцают лампы, идет семейное чаепитие, и Боре (здесь он просто Боря, Борик, Боренька) необъяснимо тепло и надежно от того, что где-то есть человек, способный в наручниках броситься с моста в Миссисипи, запросто улизнуть не только из далекой и как бы абстрактной бостонской тюрьмы, но и из вполне зримых Бутырок, есть голубоглазый австрийский подданный Эрих Вайс, которого эмиграция и цирковая традиция преобразовали в неустрашимого Гарри Гудини.

Есть то видение того мира и это видение — нечто прямо противоположное.

Кто контролировал эксперимент Гудини с тюремным вагоном — не полковник ли Ильин? Не он ли составлял доклад о необходимости новой конструкции замков, дабы исключить исчезновение талантливых самородков без мирового имени, но с золотыми руками и великим свободолюбием?

Конечно, он. И это никак не мешало ему восторгаться успехами заграничного эскейписта, особенно умением тасовать колоду карт пальцами ног. Полковник Ильин и сам знал тысячу способов испариться из мест заключения, но вот колода, тасованная ногой, — это было нечто невообразимое!

Из письма Гарри Гудини в Париж издателю журнала «Иллюзионист» Жану Кароли: «Безрезультатного обыска, которому меня подвергли агенты русской тайной полиции, я никогда не забуду. Я испытал ту же операцию в большей части полиций всего мира, но подобного варварства я не видел никогда».

И негодовал господин Сазонов, однако еще внутренне: как можно пускать этого фокусника — знаем, какой он там австриец или американец, все знаем, голубыми глазами не проведешь! — как можно приглашать его в сердце России-матушки и попустительствовать ему в развращении общественного вкуса трюками, кои ставят под сомнение основы власти? Как?

И уже занавеска ближних несчастий задергивается, маскируя далекое мирное чаепитие, и рождается иной образ из «Монолога Гудини»:

Я, как змей,
из узкогорлой бутылки Бутырок выполз.
Я был вымочален и обессилен.
Но попробуй вырвись
из смирительной рубашки России
сквозь ее зарешеченность
не прорвется и выдох.
Я предчувствую,
как Кассандра,
осененная сдвигом зоркого разума,
мое искусство борьбы с безысходностью
самое важное в двадцатом веке,
веке — мастере души калечить,
раны заляпывая
словоблудной грязью.

И отсюда — небольшой взрыв превращения в Гарри Гудини, для которого нет этой камеры с потеком сырости в углу и смехотворны все эти ржавые решетки, бренчащие ключи и овальные кокарды, и отсюда — снова в блинообразную подушку, затмевающую прошлое и будущее.

— Будьте вы прокляты… — хрипит Струйский, — …ть-те-вы-прокля-ты…

14

— Нет, — шепчет Серафима Даниловна, а ей кажется, что кричит, — нет, вы не сделаете этого. Он не мог, любой скажет — он не мог…

— Дело-то еще хуже, госпожа Струйская, поверьте, еще хуже, сочувственно покачивает головой полковник Ильин. — Господин Сазонов утверждает, что означенная сумма вам передана была по причине отсутствия в тот момент вашего супруга, и якобы вы сказали, что знаете обо всем…

Тот же капканный кабинет — неисчезающее мое наваждение, и мирная, внешне очень мирная беседа приятной дамы с солидным офицером.

— Но я и не знакома с господином Сазоновым, мне его даже не представляли, — отбивается Симочка.

— Что с того? — ласкает ее взором Ильин. — Трое почтенных, всеми уважаемых людей в один голос настаивают на имевшем место факте. Войдите в мое положение — должно ли мне прислушаться к их словам?

— Я понимаю, — теряется Струйская, — все понимаю, но клянусь вам, это нелепость. Никогда бы Борис Иннокентьевич не стал читать лекции для «Союза» и не стал бы общаться с этими людьми, и я…

— Отчего же вы пренебрегаете связями с патриотической организацией? бесцеремонно перебивает ее Ильин. — Пачкотней социалистов не брезгуете… Не в этом ли, Серафима Даниловна, корень зла? Между тем, вам-то известно, что государь весьма благосклонен к «Союзу», тогда как умонастроение вашего брата и подобных отщепенцев считает предосудительным. И все лучшие люди и истинные патриоты так полагают.

— Вы меня не совсем верно поняли, господин Ильин, — торопливо говорит Струйская, — мы ничего против «Союза» не имеем, однако с некоторыми их идеями по поводу иноверцев нельзя согласиться. Борис Иннокентьевич смотрел по-иному…

— Как же, позвольте спросить?

— Он полагал, что сохранение черты оседлости ведет к порче нравов, и разжигание религиозных распрей вредно для России…

— А разжигает эти распри «Союз» с благословения правительства и государя, не так ли, мадам? — лениво уточняет Ильин.

— Нет, что вы, — пугается Симочка, — не так, но…