Осенний мост

Монахини с одной стороны и самураи с другой установили навес, подали чай и уселись ждать. Судя по выражению лиц, им всем было не по себе. Все они верили в то, о чем говорила старая монахиня. Лишь преподобная настоятельница Суку и князь Хиронобу чувствовали себя вполне уютно. Они вспоминали о прошлом, и князю, который был намного моложе своей собеседницы, оно казалось куда более далеким. Ведь когда Суку стала настоятельницей этого монастыря, Хиронобу было всего восемь лет.

— Я помню, как стоял на этой скале, — сказал Хиронобу, — а Го строго порицал меня за то, что я делаю из себя мишень для убийц. Вы, наверное, не помните Го, моего телохранителя. Он только раз приезжал сюда вместо со мной и с матушкой, и вряд ли встречался с вами.

— Вы были маленьким мальчиком, — сказала настоятельница и отвела взгляд, погрузившись в воспоминания. — Но вы уже успели одержать две великие победы. Госпожа Киёми очень гордилась вами.

— Я помню, как… Хм, действительно ли я помню то, что произошло, или лишь воображаю, будто помню? — Хиронобу рассмеялся. — Мы — столь ненадежные свидетели собственных жизней!

Настоятельница повернулась к Хиронобу, собираясь ответить. Князь как раз подносил чашку ко рту, и рука его застыла в воздухе на полдороге. Он смотрел мимо настоятельницы куда-то во двор монастыря.

Глаза его засверкали.

Лицо его напряглось, и черты сделались более резкими.

Губы слегка разомкнулись, и видно было, что князь стиснул зубы.

Он резко, судорожно вздохнул.

И задержал дыхание, как будто собрался нырнуть в глубокие воды.

Настоятельница обернулась. И увидела, что к ним идет Сидзукэ. Настоятельница снова посмотрела на Хиронобу; князь по-прежнему сидел, словно громом пораженный. Когда Суку вновь перенесла внимание на Сидзукэ, она услышала, как у Хиронобу вырвался долгий, потрясенный вздох. И она увидела Сидзукэ такой, какой ее, должно быть, видел Хиронобу.

Молодая женщина в тускло-коричневом монашеском одеянии двигалась со сверхъестественной грацией. Из-под капюшона выглядывало лицо, бледное, но при этом яркое, словно лунный свет. Руки с длинными, сужающимися к кончикам, женственными пальцами, напоминающими изящные изображения Сострадательного. Глаза, слишком большие, чтобы их можно было назвать красивыми, и слишком захватывающие, чтобы их можно было назвать как-нибудь иначе. Нос безукоризненной формы, и при этом достаточно маленький. Губы, маленькие и полные, и подбородок, идеально завершающий овал лица.

Настоятельница впервые взглянула на Сидзукэ с этой точки зрения, и была так потрясена, что не сумела достаточно быстро отреагировать. Прежде, чем она успела сказать хоть слово, приказать монахиням увести девушку, Сидзукэ уже стояла рядом с навесом. Она посмотрела на Хиронобу и просияла, как будто узнала его.

Сидзукэ улыбнулась и произнесла: «Аната». Ты.

Монахини и самураи потрясенно ахнули. Это было первое слово, произнесенное Сидзукэ — но не это вызвало всеобщее потрясение. «Аната» было чересчур фамильярным обращением для монахини, да и вообще для любой женщины, разговаривающей с мужчиной, которого она видит впервые в жизни, и уж тем более когда этот мужчина — знатный господин. Хуже того: Сидзукэ произнесла это слово тихо, чуть растягивая гласные, с едва заметным намеком на женственное пришептывание; так говорят в опочивальне, когда одно-единственное слово выражает полнейшую близость.

— Сидзукэ! — позвала настоятельница. Она встала, постаравшись закрыть девушку от Хиронобу. — Сейчас же возвращайся в храм.

Две монахини тут же, не ожидая приказа, пришли к ней на помощь, подхватили Сидзукэ под руки и повели прочь.

— Прошу прощения, мой господин. Девушка не в себе. Она сама не знает, что говорит.

— Сидзукэ… — повторил Хиронобу. — Так это и есть Сидзукэ?

Он не отрывал от девушки взгляда, пока она не вошла в храм и не скрылась из глаз.

— Она безумна, мой господин. Она безумна с самого младенчества. Из-за этого она очутилась здесь — и здесь и будет пребывать до самой смерти.

— Когда я был мальчиком, то всякий раз, когда приезжал сюда с матушкой, я пытался придумать способ взглянуть на нее. Про нее ходили самые ужасные слухи. Некоторые даже говорили, будто она не человек — ну, или не совсем человек. Мы с друзьями пытались угадать, какой же у нее мех: барсучий, медвежий или лисий?

— Она с тем же успехом могла бы быть барсуком или лисой, — сказала настоятельница. — Она не говорит осмысленно, не умеет заботиться о себе, не умеет даже содержать себя в чистоте. Во времена обострения ее приходится содержать взаперти. А затем ее приходится мыть, потому что она вся измазывается в нечистотах.

— Какое несчастье, — сказал Хиронобу.

Преподобная настоятельница Суку надеялась, что ее обескураживающие слова окажутся достаточно обескураживающими.

Но этого не случилось.

Хиронобу действительно уехал на следующий же день, рано утром, как и сказал. Но вскорости самолично привез настоятельнице письмо, извещающее о смерти его матери. Поводом для возвращения послужило то, что Хиронобу привез с собою урну с прахом госпожи Киёми.