Осенний квартет

Марсия обрадовалась, очутившись среди своих, среди тех, кого она хорошо знала. Сталкиваясь с работниками других отделов, она ощущала свою безгрудость, чувствовала, что они догадываются об ее дефекте, об ее ущербности. Но в то же время ей доставляло удовольствие распространяться о себе, наводить разговор на темы о больницах и хирургах, понизив голос, почтительно произносить имя мистера Стронга. По правде говоря, ей было даже приятно говорить «моя мастэктомия», огорчало ее только слово «грудь» и то, что с этим словом связано. Ни в речи заместителя директора, ни в других речах и разговорах об ее выходе на пенсию слово «грудь» не прозвучало ни в одном своем значении (в груди лелеем мы надежду или грудью стоять на страже… там чего-нибудь), а ведь заместитель директора мог бы сказать нечто подобное, будь его речь литературнее.

Все, конечно, знали, что мисс Айвори перенесла тяжелую операцию, но платье, в котором она появилась сегодня — синтетика цвета светло-голубого гиацинта — было на несколько размеров велико для такой тощей фигурки, так что оно скрывало ее формы. Те из присутствующих на чествовании, кто не был знаком с Марсией, как зачарованные взирали на нее — этот странный вид, эти крашеные волосы и пристальный взгляд круглых, как бусины, глаз! Она могла бы служить необычным развлечением, если бы у кого-нибудь хватило смелости завести с ней разговор. Но когда доходило до дела, никто на это не решался. Стареющая, с сумасшедшинкой, накануне выхода на пенсию… Сочетание получалось сложное, и не удивительно, что люди сторонились ее или отделывались самыми пустячными репликами. Трудно было представить себе, как сложится в дальнейшем жизнь этой женщины — немыслимо и даже страшновато думать об этом.

У Летти, напротив, все было до уныния прямолинейно. Даже ее кремовый в зеленых разводах вязаный костюм и только что уложенные мышиного цвета волосы — все было абсолютно выдержано! Летти уже подходила под разряд типичной английской старой девы, которая, выйдя на пенсию, переедет за город, поселится в коттедже, будет жить в обществе себе подобных, примет участие в церковных делах, будет посещать собрания Женского института, займется садом, рукоделием. И на проводах с Летти разговаривали только на эти темы, но ее скромность и воспитанность не позволяли ей признаться, что не поселится она в загородном коттедже вместе со своей приятельницей и, вероятно, проживет до конца своих дней в Лондоне. Летти знала, что человек она неинтересный, и не вдавалась в скучные подробности, разговаривая с молодежью, а та из любезности справлялась о ее планах на будущее. Даже Юлалия, их черная сотрудница, неожиданно одарила ее лучезарной улыбкой. А другая девица с полной, гладкой шеей, прямой, как алебастровая колонна — такую просто невозможно представить за очень уж заземленной работой на должности конторской машинистки или делопроизводителя, — даже она весело сказала Летти, что теперь ей можно смотреть дневные телепередачи, и Летти начала видеть в таком времяпрепровождении одну из главных радостей в жизни пенсионерки. Она не могла признаться этой милой девушке, что телевизора у нее нет.

Но пора было вернуться к работе. И наконец, Летти с Марсией и Эдвин с Норманом очутились у себя в отделе.

Мужчины, и тот и другой, были явно в хорошем настроении. За годы службы им неоднократно приходилось участвовать в проводах на пенсию, и последние проводы, видимо, соответствовали наивысшему стандарту, который измерялся тем, сколько раз бутылка с хересом обходила по кругу.

— Что и говорить, когда пьешь херес среди дня, это немного сказывается на печени, — провозгласил Норман, — но все-таки лучше херес, чем вовсе ничего. Свое действие он оказывает. — Норман шутливо покачнулся из стороны в сторону.

— Двух рюмок с меня довольно, — сказала Летти. — Я ничего не заметила, но, по-моему, мне кто-то подлил, потому что у меня такое состояние, будто… — Какое у нее состояние и как его описать, Летти не знала. Она была, конечно, не пьяна, а скорее «навеселе», или «под хмельком», что тоже звучало не слишком прилично.

Марсия, которая ничего не стала пить, кроме небольшого стакана апельсинового сока, поджала губы и улыбнулась.

— Ну что ж, вы по крайней мере не сопьетесь, когда уйдете на пенсию, — поддразнил ее Норман.

— Ненавижу эту мерзость, — заявила она.