Осенний безвременник

Напрасно многоопытный прокурор, каким был Щиперский, доказывал допрашиваемому, что его наивная и не поддающаяся проверке версия лишь усугубляет его положение, тогда как чистосердечное признание могло бы привести к снижению меры наказания; что суд, вынося ему приговор, учтёт искреннее раскаяние обвиняемого, стремившегося собственной кровью и героизмом искупить свою вину; что отрицать все и вся при наличии бесспорного заключения экспертизы лаборатории криминалистики равносильно нежеланию облегчить своё положение при помощи смягчающих вину обстоятельств. Прокурор в беседах с допрашиваемым зашёл так далеко, что даже предложил ему заключить джентльменское соглашение: если подозреваемый откровенно во всём признается, тогда он, Щиперский, не будет требовать в суде ни смертного приговора, ни максимального срока тюремного заключения в двадцать пять лет. Решение вопроса о мере наказания будет отдано полностью на усмотрение судей.

В ответ на уговоры, продиктованные обыкновенным человеческим сочувствием и пониманием положения, в каком оказался человек с такой необычайно противоречивой биографией, допрашиваемый говорил приблизительно следующее:

— Будь я Рихард Баумфогель, то по достоинству оценил бы ваше благородство. Не могу им воспользоваться, так как я — Станислав Врублевский и мне нельзя брать на душу грехи, которые я не совершал.

Щиперскому не оставалось ничего другого, как продолжать вести следствие и доказывать, что обвиняемый лжёт. Обвинение не исключало также версии, что Баумфогель проник в партизанский отряд, а позднее и в Первую армию Войска Польского как гитлеровский агент, выполнявший приказ гестапо. Слишком многое указывало на то, что гитлеровцы были хорошо осведомлены о численном составе и маршрутах передвижения партизанских отрядов, чтобы это можно было классифицировать как чистую случайность.

Подполковник Качановский справился наконец с наиболее срочными делами и, к удовлетворению прокурора, вновь подключился к следствию по делу Баумфогеля. Первым шагом офицера милиции был визит в Главную комиссию по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше. Когда подполковник нашёл сотрудника, в ведении которого находился фотоархив, и попросил показать снимок Рихарда Баумфогеля, тот уверенно раскрыл лежатую на письменном столе папку и взял в руки находящуюся сверху фотографию,

— Военный преступник из Брадомска сейчас стал, насколько я могу судить, очень модной фигурой. Вы, пан подполковник, четвёртый или пятый, кто интересуемся этим снимком.

— Что вы говорите! — искренне удивился Качановский.

— Сначала к нам обратился писатель Бараньский. Но это было давно, года два тому назад. Он, знаете ли, сам разыскал фотографию и забрал её с нашего разрешения на несколько дней домой. А недавно, четыре дня назад, снимок смотрел какой-то адвокат. Не помню его фамилию.

— Упитанный, с седой шевелюрой и круглой физиономией? — подсказал подполковник.

— Точно, вы очень метко его описали.

— К вам приходил меценас Мечислав Рушиньский, — сухо заметил Качановский.

— Да-да, это был меценас Рушиньский. Очень милый и остроумный человек. Мы замечательно беседовали с ним целых два часа.

— Таких милых людей не Много, — поддакнул сквозь зубы офицер милиции.

— А потом, продолжал, воодушевившись, архивист, — сюда чуть ли не ежедневно стали наведываться журналисты. Тоже изучали эту фотографию и даже переснимали её.

— Скажите, пожалуйста! — Януш с трудом сдерживал охватившую его злость. Теперь ему всё стало понятно. Его «дорогой друг» Рушиньский в «благодарность» за то, что именно его назначили защитником Баумфогеля, натравил на офицера милиции лихую журналистскую братию. Он представил, как газетные репортёры гурьбой осаждают столичную комендатуру милиции и прокуратуру, и помрачнел.

Подполковник ещё раз бросил взгляд на снимок. Фотография ничем не отличалась от копии, которую он видел в квартире Юзефа Бараньского. На обратной стороне кто-то сделал обыкновенным карандашом пометку: «Рихард Баумфогель, палач Брадомска?»

— Кто автор этой надписи?

— Представления не имею, — ответил сотрудник комиссии. — Когда фотографию нашёл пан Бараньский, на ней уже были эти слова.

— Значит, меценасу Рушиньскому оставалось только дописать в конце знак вопроса?

— Как вам такое могло прийти в голову? — возмутился архивист. — С какой стати он стал бы это делать? Всё было как раз наоборот. Пан меценас предупредил меня, чтобы я внимательно следил за теми, кто будет рассматривать фотографию после него, чтобы знак вопроса случайно не исчез. И я следил. Ни одному журналисту не позволил даже пальцем прикоснуться к снимку, который с тех пор всегда лежал вот здесь, на моём столе. Да, фотографировать его они могли, рассматривать тоже могли, но — на расстоянии. На вас, пан подполковник, эти ограничения не распространяются. Вы из милиции, а это меняет дело, так как вы представляете власть. Поэтому я вам полностью доверяю, как и меценасу Рушиньскому.

Сравнение, сделанное учтивым архивистом, не вызвало энтузиазма у Качановского.