Осенний безвременник

Олаф окинул взглядом просто обставленную комнатушку. Чисто, аккуратно, но никакого комфорта. Вот бы объединить Янин достаток и Мануэлино отношение к жизни!

Позднее, в постели, девушка спросила:

— Почему ты сегодня не остался с ней?

— Я не могу с ней от души смеяться.

Он приходил вновь и вновь. Сначала раз в неделю, потом чаще.

— Разведись, — просила Мануэла. — Хочу жить по-настоящему, вместе.

— Это невозможно. Она без меня пропадёт.

Однажды он пошёл к Мануэле сразу после работы, не заходя домой. Когда на следующее утро заявился к Яне, застал её в кровати. Заплаканная, бледная от бессонной ночи, она не задала ему ни одного вопроса. Только сказала: «О господи! Я думала — ты попал в аварию». — и пошла в ванную. Он ничего не- стал объяснять, а вечером опять её обнимал.

— Яна, мужчина есть мужчина, Ты же знаешь, понимаешь…,

— Давай не будем об этом.

— Хорошо. Но ты должна твёрдо знать: я тебя никогда не оставлю.

Сначала ещё в ней теплилась надежда: это пройдёт, всё будет по-прежнему. Люк стал внимательнее к ней, когда приходил домой. Они вместе ходили на концерты, в театры. А потом он снова исчезал. Мануэла же всегда понимала, что жизнь состоит из компромиссов.

Он стал пропадать по несколько дней и ночей. Когда возвращался, Яна по-прежнему ничего не говорила, но в её глазах он читал: «Предатель! Всё, что мне было дорого, ты предал!»

По ночам она отдавалась ему с каким-то отчаянием, словно единение тел могло склеить то, что уже было разбито. Люк понимал, что всё рушится. Он боялся развязки, но ничего не менял в своей жизни.

Яна снова стала пропадать на работе. Она похудела, кожа приняла болезненный оттенок. Однажды вечером, когда он появился с букетом цветов и с обаятельной улыбкой на губах, она потеряла самообладание.

— Хоть бы ты по крайней мере не пожалел для меня лжи! Придумал бы какую-нибудь сказочку, которую мужчины всегда держат наготове для своих обманутых жён. Даже такой малостью ты не утруждаешь себя ради меня!

— Яна, — он смутился, — мы ведь решили об этом не говорить. Просто забывай обо мне, когда меня нет. А когда мы вместе, пусть всё будет прекрасно, как было в лучшие времена.

— Нет! Нет! — Она била его кулаками в грудь. — Я твоя жена! Я пропадаю! Вернись! Она моложе меня, да? А в остальном ничем не лучше, правда? Ну скажи, пожалуйста, скажи это! Она ничего не может тебе дать, чего не могла бы дать я! — Вдруг замолчала, потом устало махнула рукой. — Мы говорим на разных языках, с самого начала. Так оно и останется. Я для тебя вещь, которой тешат своё тщеславие и при случае хвастаются перед приятелями, Мы соблазнили друг друга на жизнь, которая не для нас. Ты найдёшь путь назад…

Он пытался что-то возразить, но смотрел на неё и не мог собраться с мыслями. Наконец изрёк:

— Яна, это была любовь, ты ведь знаешь. Но всё полетело в тартарары. Надо что-то сделать.

— Да, — сказала она, — сделаем, каждый по-своему.

— Мы нашли её мёртвой в день первой годовщины свадьбы, — закончил Готенбах. — Я пришёл их поздравить. Никто не открывал, но сосед утверждал, что Яна дома. Мы взломали дверь…

— А Люк? — спросил старший лейтенант.

— Его я обнаружил лишь на следующий день в салоне «Фигаро».

— И теперь, через два года, вы хотели разъяснить ему его моральную вину?

— И через десять лет я пытался бы это сделать. Он изображал из себя человека, который её понимает, может защитить.

— Итак, вы утверждаете, что не застали его на даче?

— Когда я в первый раз подошёл к дому, свет нигде не горел, Я подумал, что Люк ещё не приехал, и пошёл дальше по дорожке, где мы часто гуляли с Яной.

Готенбах говорил спокойно и убедительно.

— Сколько Примерно времени вы ходили по дорожке?

— Минут тридцать — сорок. Пожалуй, всё же сорок.

— А потом?

— Вернулся к участку. Свет по-прежнему нигде не горел, но калитка была открыта. Я прошёл немного по садовой дорожке и окликнул Люка. Никто не ответил, и я снова ушёл.

В это время Дирк Кройцман уже закопал труп, если он не лжёт.

— В саду вам ничего не показалось странным?

— Было слишком темно. Виднелись лишь очертания ореховых кустов и скамейки. Вдруг меня обуяла необъяснимая ярость ко всему, что будило воспоминания. Я готов был выдрать все эти кусты, вдребезги разбить скамейку, на которой моя сестра так любила сидеть. На следующий вечер я снова пытался встретиться с Люком, но встретил вас.

— Вы предлагали вашему шурину за участок деньги. Вы что-нибудь внесли на его счёт или обещали внести?

Готенбах отрицательно покачал головой.

— Не понимаю, о чём вы. Я не думал ни о каком счёте.

— Он снял со своего счёта шестьдесят тысяч марок, хотя имел всего лишь пятьдесят марок. И деньги исчезли.

— Мошенничество с чековой книжкой? — Готенбах был поражён.

— Да. К тому же с собственным счётом. Между тем вашего шурина можно обвинить в легкомыслии, но никак не в слабоумии. Значит, кто-то его ловко обманул и убил, чтобы завладеть деньгами.

— Я тут ни при чём, — отрезал Готенбах.

— Однако вам срочно нужны деньги…

— Не больше, чем любому другому.

— Гора долгов после покупки дома угрожающе выросла.

На лице Готенбаха отразилось смятение, но он спокойно произнёс: