Осенние дали

Навстречу ей понесся Жогалев, ловко, отчаянно, звонко пришлепывая ладонями по голенищам сапог, выкрикнул скороговоркой:

Черевички мои,
Стоптанные пятки,
Я соскучился по вас,
Милые девчатки.

Забавина задорно, с вызовом ответила:

Пускай говорят,
Пускай злятся.
Мои черные глаза
Дыму не боятся.

Забавина поплыла, словно утица; Жогалев стал виться вокруг нее матерым селезнем. Вот она начала выбивать чечетку, поднимая отсыревшую пыль; шофер пустился вприсядку. Он переплясал заведующую столовой, весь потный, вызвал Варвару Михайловну.

На площадку Варвара Михайловна пришла лишь затем, чтобы узнать: не едет ли кто из шоферов в город? Если не в ночь, то хоть завтра с рассветом? Плясать ей никак не хотелось. Но и молодежь, и пожилые, приглашая, дружно захлопали в ладоши, легонько вытолкнули в круг. Русский народ умеет вдохновенно поработать, но любит и от души повеселиться, и уж тогда кто бы ты ни был, а «не гордись», уважь честное общество. Варвара Михайловна попросила баяниста играть пореже и вдруг легко, точно сдунутая ветерком, вылетела в круг, задробила ногами по притоптанной земле:

Ты играй, играй, гармошка,
Разгони в поле туман,
Чтобы сразу было видно,
Где любовь, а где обман.

Все живее вздрагивали ее плечи, все выше взлетали каштановые локоны над ушами, И вот в гибких руках над головой вспыхнула газовая косынка цвета морской волны: освещенная костром, она принимала розово-дымчатые оттенки и то обвивала стан, то распускалась и трепетала по воздуху.

А на смену Камыниной уже выскочила новая пара.

И, танцуя, а потом стоя в толпе девушек возле баяниста, Варвара Михайловна все время ощущала на себе пристальный, зовущий взгляд Молостова. Он находился где-то в темноте, на краю поляны, но она чувствовала: техник сторожил каждое ее движение и, наверное, ждал, когда она выйдет из круга, чтобы напомнить о давнишнем обещании пойти в лес.

Варвара Михайловна демонстративно не замечала взглядов Молостова. К ней подбежала Маря, ласкаясь, взяла под руку.

— Как вы хорошо танцуете! — сказала она восторженно. — А я думала, вы спать легли. Сами говорили, что перекупались и нездоровится.

— Скоро и пойду, милочка.

— Идемте вместе. Я тоже хочу лечь пораньше.

«Экая назойливая!» Девушка вдруг стала неприятна Варваре Михайловне, и она отвернулась. Очевидно, это вышло резко. Маря замолчала, самолюбиво залилась краской. Немного постояв, она тихо пошла к шалашу и почти натолкнулась на Молостова. Дорожный техник даже не заметил ее: он, не мигая, смотрел в одну точку и нервно ломал в руках ветку. Маря проследила за его взглядом, как-то порывисто и удивленно вздохнула, точно подавляя легкое восклицание, и смешалась с толпой.

К Варваре Михайловне протиснулась девушка-тачечница:

— Ой, насилу нашла. Бежимте скорей.

— Что такое?

Оказалось, что обварил ногу один из землекопов. Варвара Михайловна поспешно бросилась в свой шалаш, схватила сумку с медикаментами.

У костра, болезненно морщась, сидел пострадавший. Нога у него ядовито покраснела, покрылась мелкими волдырями. Красно-золотистый огонь с шипением пожирал еловый лапник, белый пахучий дым валил необычайно густыми клубами, из тьмы возникал то ствол ближнего дуба, то шалаш — и словно проваливались. Вокруг собралось немало народа. Кто заканчивал поздний ужин, кто крутил самокрутку, кто отдыхал перед сном.

— Что же вы так неосторожно? — ободряюще сказала Варвара Михайловна, закатывая землекопу выше колена брюки с кальсонами.

— Сдуру, фельдшерица. Поторопился чайку испить, ну и… опрокинул.

Ожог был неопасный, так называемой первой степени. Готовя вату, бинт для повязки, крепкий темно-фиолетовый раствор марганцовокислого калия, Варвара Михайловна рассеянно слушала разговор у костра, видимо, общий и всех интересовавший.

— Я так скажу, — говорил бородатый Порфишин, стругая сапожную колодку. — Хорошие у нас законы, да не все. Вот, скажем, об разводах. Почему всегда женщина со всех сторон правильная? Что она: икона? Так и та вроде вот этой моей липовой чурки: деревяшка. Как развод, беспременно ей деток отдают. Слабый пол? Это когда-то было, а сейчас все равные, как рожь в поле.

— А тебе завидно? — смеясь, сказала немолодая возчица. — При царе зато ваша сила была.

— Не отрицаюсь, была, — согласился Порфишин и поднял сапожный ножик, точно указательный палец. — Но теперь квиты? Стало быть, надо правильность соблюсти. Я, конечно, понимаю: баба, она рожает, мучается. Ну, а я чужой? Возьми мой случай: жена ушла к милиционеру и забрала обоих детей. О-бо-их! При чем же я остался? Вот с бородой, а сирота. Это в расчет принимать надо? А по-моему, так: кто отходит, рушит семью, тому ребеночка не давать, оставлять обиженному. Пущай он мужик, а воспитатель будет лучший, не загубит. Вырастут приличными людьми.

— Ты, Елисеич, сперва поноси его девять месяцев под сердцем, после и руки протягивай. А то сама роди, а вам отдай?