Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

Мамка сначала шепталась с отцом. Хотя сама не раз выговаривала мне, что в присутствии посторонних шептаться неприлично. Мало того, она еще позвонила тете Жанне. А это уж совсем скверно. И мне все стало ясно.

- Я согласна, но с условием, - на всякий случай тут же дала я им понять, что козни не пройдут, - что купите мне два мороженых. Клубничное и шоколадное с орехами. И я их съем на улице.

Это я нарочно так сказала. Какие же родители согласятся? Вот я и сказала. А то придумали - в такой день и по музеям!

- Вечно ты со своим мороженым, - сморщилась мамка.

- С каким-таким своим? - возмутилась я. - Нету у меня ничего. Вот если купите, тогда да. А пока и говорить не о чем, - резонно, кажется, возразила я.

- Соображение не лишено логики, - хмыкнул отец.

И подмигнул мне. Он тоже не любитель таких походов. Но только знаю я его, изменщика, мамка уговорит.

- Тебе бы, конечно, пивом лучше надуться. А духовная пища? А долг перед ребенком? - завелась мамка.

Она бы еще долго нам нервы мотала, но тут пришла тетя Жанна.

И они принялись обсуждать эту самую духовную пищу. Ужас какой-то.

Мамка настаивала на искусстве Востока.

Тетя Жанна уверяла, что "похавать культурки" не худо бы на лоне модернизма.

Даже отец и тот нес какую-то чушь о традициях и преемственности поколений.

Не упомнишь всего, что они там городили.

Я смотрела в окно. Каждый раз, когда съезжал с горки Димон, у меня прямо пальцы на ногах поджимались. Вот бы он врезался... Или в него...

А бодяга о духовной пище не прекращалась.

Мамка трелью выводила: "Ре-рих".

Тетя Жана как в барабан долбила: "Кан-дин-ский".

Отец твердо держался питательности русского искусства.

Но тут пришла на горку мать Димастого и повела его домой. Димка упирался и получал по затылку. И было его почему-то жалко.

Лишали нас детства, гады, вот чего, подумала я. Повернулась к этим трем взрослым недоумкам и, может быть в грубоватой форме, но заявила:

- Ну не знаю, чем вы там будете питаться, а я уже сыта.

НЕБОЛЬШОЙ ШАНС

- Дождешься ты у меня, - заверяю я. - Попомни мое слово, дождешься.

- Ну, пойди и сам посмотри, - говорит он. - Что я, обманываю?

Я иду к телефону, отложив газету.

Он, полон возмущения, тащится сзади. Сопит. Ремешки сандалий клацают по паркету.

Я поднимаю телефонную трубку. Гудка там действительно нет. Зато есть щелчки - словно периодически страстно чмокают в ухо. А с утра был гудок.

- Сандали застегни, - говорю я, опуская трубку. Бог с ним, переживем этот день без звонков. - И не шаркай подошвами, не старик еще, кажется.

Он сгибается над застежками, что-то ворча. Что-то вроде: кажется креститься надо. Нахватался уже где-то, поросенок.

- Ну? Как же это телефон дошел до жизни такой? Кто ему помог? Прошу высказываться, - открываю я прения.

Ремешок напрочь отказывается пролезать в металлическую блестящую скобочку, куда он уже пролезал раз двести. Спокойно пролезал. Пока не связался с телефоном с трубочкой набекрень.

- Да прямо вот всегда так! - не выдерживает он и топает ногой. - Как нарочно!

- Как назло! - подхватываю я. - И еще: прямо чудеса! Прямо наваждение! Или: вы просто не поверите!

Указательный палец ползет вдоль носа, возвращается обратно.

- Это называется усы и шпага, - комментирую я.

- Какая шпага? - живо интересуется он, грациозно вытирая палец о штанину.

- Доиграешься ты у меня, - говорю я. - Попомни мое слово, дождешься. Доиграешься и достукаешься.

- Пожевать бы чего, - по-мужицки басит он, цитируя меня, но уже со своей интонацией.

- А ты приготовил? - цитирую я его мать, но уже с моей интонацией.

- Тс-с, - делает он зверскую рожу. - Кто-то попался в капкан!

Мы крадемся в кухню.

Ощипать дичь и поджарить на вертеле - дело одной минуты для опытных следопытов. Тем более, что курица еще с утра оставлена нам на сковороде.

"Пожевав", вяло дискутируем по поводу мытья посуды.

- Чегой-то опять я? - вопрошает он. - Я вчера после завтрака мыл.

- А я вчера - после ужина.

- Я не видел, я уже спал. Так что ничего не знаю.

- Незнание закона не освобождает от ответственности. И вообще, я смотрю, ты мне скоро на шею сядешь.

Он смотрит на мою шею. Потом на грязную посуду. Нехотя сползает со стула... и стремительно скрывается в туалете.

- Даю пять минут! - ору я под дверью. - Учти, ты в доме не один!

- Ой, чего-то у меня с животом, - доносится из кабины задумчивое рассуждение вслух.

И вдобавок - бабушкина уже фраза:

- Боже упаси... Захворает ребенок...

Это уже серьезная заявка на продолжительное дуракаваляние. И пока я собираю со стола посуду, составляю ее в раковину, убираю остатки обеда в холодильник, привычные слова ложатся на мелодию:

- Ты дождешься у меня, ох ты дождешься у меня...

И т. д.

- Фронт работ тебе приготовлен, - кричу я. - Время истекает. Даю отсчет. Раз. Два. Три.

И выключаю свет. Вопящей пулей он вылетает из темноты.

- Милости прошу, - говорю я, перехватывая его и подталкивая в сторону раковины.

Невыносимое шарканье! Я подозреваю, что у раковины он финишировал уже без подошв.