Осень в Петербурге

– О нет. Навряд ли у кого из друзей моего сына осталась надежда встретиться с ним. Я хотел сказать другое: Нечаев явился сюда не потому, что рассчитывал на мое расположение, но по причине прежней дружбы с сыном моим.

– Да, о преступных связях вашего сына нам известно.

Он пожимает плечами.

– Быть может, не столь уж и преступных. И быть может, не о связях, но только о дружбе. Однако оставим это. Решение этого вопроса суду уже не подлежит.

– Известно ли вам, куда направился отсюда Нечаев?

– Не имею представления.

– Покажите ваши документы.

Он вручает офицеру паспорт – свой, не исаевский. Офицер прячет паспорт в карман и надевает фуражку.

– Вам надлежит явиться завтра утром в участок на Садовой и дать полные показания. В дальнейшем будете являться в тот же участок каждодневно перед полуднем, вплоть до последующих распоряжений. Петербург покидать запрещается. Вам все ясно?

– И на чей же счет я буду здесь жить?

– Это меня не касается.

Он делает своему спутнику знак вывести арестованную. И уже у дверей квартиры чухонка, так и не произнесшая до этой минуты ни слова, вдруг начинает артачиться.

– Я проголодалась! – жалобно произносит она и, когда полицейский хватает ее за руку, чтобы насильно вывести из дверей, упирается ногами в пол и цепляется за косяк. – Я проголодалась, дайте мне какой-нибудь еды!

Нечто стонущее, отчаянное слышится в ее крике. И хоть Анна Сергеевна стоит к чухонке ближе всех, просьба ее, несомненно, обращена к Матрене, которая уже вылезла из постели и стоит, сунув в рот большой палец и наблюдая происходящее.

– Я принесу! – говорит Матрена и стремглав кидается к буфету.

Она возвращается с краюхой черного хлеба и огурцом, принесла она и свой кошелечек.

– Берите все! – возбужденно выпаливает она и сует в руки чухонки еду вместе с деньгами. Затем отступает назад и, вскинув голову, приседает в странном старомодном реверансе.

– Никаких денег! – протестует полицейский, заставляя девочку взять деньги назад.

Ни слова благодарности от чухонки, которая после мгновенной вспышки непокорства снова впадает в оцепенение. Как будто из нее выбили всю ее живость, думает он. Действительно ли они били ее – или учинили нечто похуже? И Матрена как-то догадалась об этом? В том-то и кроется причина ее жалости? Но что может знать ребенок о подобных вещах?

Как только полицейские уходят, он возвращается к себе, задувает свечу, составляет ее вместе с иконами и портретами на пол и снимает расстеленный поверх туалетного столика трехполосый флаг. Затем возвращается в соседнюю комнату. Анна Сергеевна сидит около Матрены с шитьем. Он швыряет флаг на постель.

– Если я стану сейчас разговаривать с вашей дочерью, я определенно вспылю снова, – произносит он, – а потому спросите ее от моего имени, как это попало в мою комнату.

– О чем вы? Что это такое?

– Спросите у нее.

Анна Сергеевна расправляет флаг на постели. В нем около метра длины, очевидно, им немало попользовались, ибо краски – белая, красная и черная вертикальные полосы равной ширины – потускнели и выцвели. Где они им размахивали – в комнатушке над заведением Madame la Fay?

– Чей это флаг? – спрашивает Анна Сергеевна.

Он молчит, ожидая ответа девочки.

– Народный. Флаг народа, – неохотно отвечает она наконец.

– Ну, довольно, – говорит Анна Сергеевна и целует дочь в лоб. – Спать пора.

И она задергивает занавесь, не оставляя ни щелки.

Пять минут спустя Анна Сергеевна заходит к нему со сложенным в несколько раз флагом в руках.

– Извольте объясниться, – говорит она.

– Вы держите в руках флаг «Народной расправы». Флаг мятежа. Если вам угодно узнать, что означает каждый из этих цветов, могу объяснить. Или спросите Матрену, уверен, она это тоже знает. Я и вообразить не могу поступка более дерзкого и обличающего, нежели выставление этого флага напоказ. Матрена в мое отсутствие расстелила флаг у меня в комнате, где его могли увидеть полицейские. Уж не помешалась ли она?

– Не смейте так о ней говорить! Откуда ей было знать, что придет полиция? А флаг – если это такая опасная вещь, – я просто сожгу его сию же минуту.

– Сожжете? – изумленно спрашивает он. Как просто! Почему он не сжег синее платье?

– И позвольте сказать вам еще одно, – добавляет она, – этим все и должно закончиться, навсегда. Вы втягиваете Матрену в дела, которыми ребенку заниматься не пристало.

– Более чем согласен. Однако втягиваю ее не я.

Нечаев.

– Не вижу разницы. Не будь здесь вас, не было бы и Нечаева.

15 Подполье

За ночь высыпал снег. При выходе на улицу его ослепляет внезапная белизна. Он застывает на месте, опускает лицо, охваченный ощущением, что мир перед ним закружился, и закружился странно – не слева направо, но сверху вниз. Он чувствует, что если сделает хотя бы шаг, то непременно повалится.

Все это может быть только прелюдией припадка. Припадок вот уж несколько дней как возвещает о своей близости – приступами головокружения и сердцебиения, утомления и раздражительности, – возвещает, но не приходит. Если, конечно, не считать припадком состояние, в котором он пребывает последнее время.