Осень в Петербурге

– Я мигом-с. Дозвольте только одно напоследок сказать. Это, знаете, не праздные были слова, те, что я вам ночью сказал, о Боге, проницающем тайники сердец наших. Я, конечно, не блаженный юродивый, но ведь отсюда не следует еще, что и я не могу истину высказать. Истина, как сами изволите знать, ходит путями извилистыми, неисповедимыми. – Он значительно прикладывает палец ко лбу. – Вам ведь и не погрезилось – не правда ли? – когда вы впервые меня увидали, что мы когда-нибудь будем сидеть с вами рядком-с да чаи распивать самым то есть цивилизованным манером. Ан вот они мы, сидим-с!

– Прошу простить, я задумался о своем и как-то упустил суть рассуждений ваших. Вам, право же, пора.

– Да, пора, тоже и у меня свои обязанности имеются. – Он встает, накидывает одеяло, как пелерину, на плечи, протягивает руку. – Всего вам доброго. Приятно было побеседовать с человеком образованным.

– Всего доброго.

Какое облегчение – избавиться наконец от него. В комнате висит затхлый, рыбий какой-то запах. Не обращая внимания на холод, он растворяет окно.

Спустя полчаса кто-то стучится в квартиру. «Только бы не Иванов!» – думает он и, сердито нахмурясь, распахивает дверь.

Перед ним стоит ребенок, толстая девочка в темном платье, какие носят послушницы. Лицо ее кругло, невыразительно, скулы так высоки, что почти закрывают маленькие глаза, волосы собраны назад и заплетены в косичку.

– Вы отчим Павла Исаева? – на удивление низким голосом спрашивает она.

Он кивает.

Она вступает в квартиру и закрывает за собою дверь.

– Я была Павлу другом, – объявляет она.

Он думает, что за этим последуют соболезнования. Но нет. Она стоит перед ним, свесив руки, и разглядывает его с бесстрастным, настороженным спокойствием борца, ожидающего начала схватки. Грудь ее ровно вздымается и опадает.

– Не позволите ли взглянуть на то, что после него осталось? – спрашивает она наконец.

– Осталось очень немногое. Могу я узнать имя ваше?

– Катри. Пусть немногое, я бы все же взглянула. Я уже в третий раз захожу. В первые два дура хозяйка меня не впустила. Надеюсь, вы так не поступите.

Катри. Чухонское имя. Да и похожа она на чухонку.

– У нее, полагаю, имелись на то свои причины. Вы хорошо знали моего сына?

На этот вопрос она не отвечает.

– Вы понимаете, что вашего пасынка убила полиция? – буднично роняет она.

Время останавливается. Он слышит, как стучит его сердце.

– Убили, а потом сочинили басню насчет самоубийства. Не верите? Не хотите – не верьте.

– Зачем вы говорите мне это? – пересохшим шепотом спрашивает он.

– Как зачем? Затем, что это правда. Зачем же еще?

Нельзя сказать, что она настроена воинственно, но что-то начинает ее беспокоить. Она принимается мерно переминаться с ноги на ногу, слегка покачивая руками. При всей ее коренастости чухонка эта оставляет впечатление гибкости. Неудивительно, что Анна Сергеевна не пожелала иметь с ней никаких дел!

– Нет. – Он качает головой. – То, что осталось после сына, это все частное, семейное. Будьте любезны, объясните мне цель посещения вашего.

– Бумаги какие-нибудь были?

– Бумаги были, но их больше нет здесь. К чему они вам? – И тут его осеняет. – Вы из нечаевских?

Вопрос не берет ее врасплох. Напротив, она улыбается, приподнимая брови, вполне обнаруживая наконец-то глаза, сияющие, торжествующие. Конечно, она из нечаевских! Воительница, и это раскачивание ее – просто воинственный танец, танец человека, рвущегося в бой.

– Будь я из них, разве бы я призналась? – рассмеявшись, отвечает она.

– А известно ли вам, что полиция присматривает за этим домом?

Вглядываясь в лицо его, она покачивается с пяток на носки и точно старается внушить ему нечто взглядом.

– Вот в самую эту минуту внизу сидит их человек, – продолжает он.

– Где?

– Вы его не приметили, но он-то вас приметил, будьте благонадежны. Он притворяется нищим.

Улыбка ее становится шире, она определенно веселится от всей души.

– Думаете, полицейскому шпиону хватит ума обратить на меня внимание? – спрашивает она.

Тут она проделывает нечто странное: приподняв подол платья, дважды подпрыгивает, выставляя напоказ грубые черные башмаки и белые нанковые чулки.

Она права, думает он, ее можно принять за девочку, пусть и бесноватую. Это бес корчится в ней, скачет, неспособный усидеть на месте.

– Довольно! – холодно произносит он. – Для вас мой сын ничего не оставил.

– Ваш сын! Он вам и сыном-то не был!

– Он был мне сыном и всегда им будет. А теперь уходите, прошу вас. Я не желаю продолжать этот разговор.

Он открывает дверь и указывает ей на лестницу. Выходя, она нарочно наталкивается на него. Ощущение остается такое, точно его пнула свинья.