Он был точно помешанный; остатки пережитого страха, сожаление о понесенных потерях искали выхода в безумных речах, свидетельствовавших о его неприкрыто эгоистичной натуре.
Вейхард, поняв, что его планы потерпели полное крушение, насупился, сердито пожал плечами и удалился вглубь палатки; а Натан остался с перебежчиком. Вскоре он вернулся и отдал приказание:
— Задержать его и приютить, он может нам понадобиться.
У палатки стояла оседланная лошадь. Граф вскочил на нее в отправился, едва ли не в десятый раз, в объезд Ясной-Горы, пристально вглядываясь в стены, ища глазами места, удобного для бреши, чтобы направить на него все свои орудия.
В первое по приезде время граф свысока относился и к крепости, и к ее защитникам; а потому теперь он сильно раздражался каждый раз, когда приходилось вспомнить, сколько уже времени потрачено на осаду этого — как он называл — «курятника». Убедившись, что имеет дело с мужественным населением, опытным в деле защиты гарнизоном и сильно укрепленной обителью, граф стал действовать с большей опаскою. Последняя вылазка из Ченстохова убедила его что он ведет войну не исключительно с монахами.
Заметив приближавшегося Миллера, всегда портившего ему кровь, граф с досады отвернулся. Вид у него был бодрый, хотя в душе кипели гнев и огорчение; но он решил представить все дело в несколько ином свете и раздуть в разговоре с Миллером вахлеровскую историю, выдвинув на первый план свои заслуги. Потому, прекрасно владея выражением лица, Вейхард напустил на себя бодрость и очень весело поздоровался с генералом.
— Ну, что? Сдаются? — спросил, издеваясь, Миллер.
— Сдадутся, — ответил Вейхард с загадочной улыбкой.
— Действительно, все говорит о сдаче: так и палят.
— Есть другие признаки, и очень ясные.
— Не потрудитесь ли мне объяснить какие?
— По-моему, раз лучшие пушкари бегут из крепости, то это что-нибудь да значит.
— Где? Какие? — отвернувшись, спросил швед.
— Одного мы уже поймали.
— Где ж он?
— У меня; я переманил его, обещав хорошую награду, и монахам некого теперь приставить к пушкам вон на этой башне, — показал Вейхард пальцем, — одним опытным человеком меньше, очень много значит; но главное: он принес нам очень подробные сведения о настроении гарнизона и состоянии стен. Гарнизон дерется неохотно; население бунтует, и только шляхта и монахи силой заставляют их повиноваться. С минуты на минуту можно ждать, что нам отворят двери.
Генерал недоверчиво слушал Вейхарда, покачивая головой.
— Однако, — сказал он, — именно с этой, покинутой пушкарями башни основательно палят в нас!
— Ну, понятно, — ответил Вейхард, — что им приходится маскировать свои прорехи; несомненно, что они перетащили сюда лучшие свои орудия. Но все-таки мы лишили их правой руки. Поляки в открытом поле и с саблею в руке — герои; но при пушках, да еще в таком мешке, как этот замок, геройства хватит ненадолго: либо проспят победу, либо перессорятся.
— А где же тот пресловутый пушкарь? — спросил начальник.
— У меня, в палатке.
— Что ж это вам вздумалось его присвоить? — хмуро спросил Миллер. — Давайте его сюда.
— Вам доставить его в штаб-квартиру, генерал; он еще не пришел в себя: по-видимому, вдогонку беглецу стреляли, так что он едва спасся.
— Как так? Значит, он сбежал средь бела дня?
И Миллер недоверчиво покачал головой.
В это мгновение вдали, на фоне крепости, появились в поле две белых монастырских власяницы. Вейхард первый заметил иноков, притворился, что ничего не видел и, обернувшись к ним спиной, сказал:
— Что верно, то верно: побег доброе предзнаменование. Несомненно, что мы еще сегодня дождемся от них парламентеров: обитель сдастся.
Сказавши, он отскочил в сторону, и Миллер сам, немало времени спустя, увидел приближавшихся монахов.
— А! А! Лисица догадалась, а, может быть, и видела, — сказал он, потирая руки, — может быть, и в самом деле окончится наш срам, и мы посчитаемся с папистами!
Его хмурое лицо расплылось в улыбку:
— Срам, срам! — шептал он про себя. — Тысячи так долго борются с горсточкой монахов.
Миллер приказал вернуть удалившегося Вейхарда, так как монахи были уже близко, а он нуждался в его помощи. Сойдя с коня, начальник прилег на разостланный ковер и ждал. Посланные были Уже в нескольких шагах. Их согбенные фигуры, истомленные и бледные лица, казалось, подтверждали, что они пришли просить пощады и прощения. Это были ксендзы Доброш и Ставиский.
Самый факт посольства привел Миллера в прекрасное расположение духа. После долгих туманов и ненастья установилась прекрасная погода; генерал успел хорошо позавтракать, и на лице его играла счастливая улыбка. Увидев братьев-паулинов, он вежливо приветствовал их по-латыни, которую немного знал.
— Ну-с? Так как же? Прискучило вам чужое ремесло? — спросил он с необычно вежливым поклоном. — Подумали?
Монахи покорно ответили на его приветствие.
— Пан генерал, — сказал ксендз Доброш, — война, действительно, не наше ремесло; мы рады бы скорей покончить с нею. Но. чего-чего не станешь делать поневоле?
— Покоритесь! — воскликнул Миллер. — Иначе нет исхода… Ченстохов должен быть непременно наш.