Осада Азова

Ну, и глупые князья-бояры,
Глупые, неразумные!
Ну, когда-то сроду красно солнышко
Ну, когда детей родит?
Ну, когда б видать, батюшка светел месяц,
Ну, когда детей кормил?
Ну, когда-то сроду часты звездушки
Они детей нянчили?
Породила меня, добра молодца,
Родимая матушка,
Вскормил, вспоил добра молодца
Мой родимый батюшка!

И понеслась звонкая казачья песня далеко за Дон, в степи просторные, раздольные, ковыльные, А ей, песне той, будто в ответ, со сторожевых казачьих постов, с курганов понеслась навстречу другая песня:

Как и жил-то был Микита, небогатый человек,
Небогатый он жил, не убогий слыл…
Вот он грамоту учил, сам на улицу ходил,
Сам на улицу ходил да все шуточки шутил,
Да все шуточки шутил, все не маленькие:
Кого за руку возьмет – руку прочь оторвет,
Кого в голову ударит – голова с плеч отлетает…

А казачата свое, звонко, голосисто тоже знай выводят:

…Он разбил-то, разбил стену каменную,
Он убил-то, убил змея лютого…

По-иному в родных краях звучит, летит песня донская, за душу берет. И ввысь она быстрой стрелой, легкой птицей поднимается, по степям, пригладив белый пух ковыля, мягко стелется, по реке плывет пышной белой лебедью.

Песни донские широкие и привольные, как степи, глубокие, как моря синие, спокойные и бурливые, просторные и безбрежные, как далекие океаны, безграничные, как само голубое небо, под которым уже не раз саблями и кровью писалась живая история Дона.

Песни над Азовом перекатывались, что говорливые волны на море, от одного края к другому.

Спорится под песню работа. Ульяна Гнатьевна сама ворочает руками тяжелые камни, сама трамбует их бревном, бьет что молотом пудовым. Ахнет Ульяна с силой по камню – искры сыплются. Ударит в другой раз – брызги глины жидкой летят в стороны. Не умаялась баба, только в раж вошла: разрумянилась, раскраснелась, грудь высокая поднялась и легко под мокрой рубахой колышется…

Тут и Клавдия Шалфиркина, и Хивря Бражкина, и кроткая и тихая турчанка, женка храброго есаула Ивана Зыбина Манька, и Лукерья, Дарья, Марья, Лушенька, да молодая Дарьюшка, Серафимка, Одарка, Маланька, сварливая Опанасова жинка Пелагея да певунья донская свет Аленушка, да скромная Домнушка, да горделивая Ганнушка, да любезная всем бабам на Дону Мишкина жена – Варварушка…

…Ой, да на устье было Дона тихого,
Да по край было моря синего,
Да построилася там башенка,
Да и башенка все высокая.
Да на этой было башенке,
Да на самой было на маковке,
Да стоял, стоял часовой казак,
Да стоял казак, приумаялся,
Со часов долго не сменяючись…

А с другой стены еще громче неслось:

…Не с ружеюшки турки вдарили,
А со пушечки долгомерной.
Услыхал казак, бежит наскоро
С караулушка со казацкого;
Он бежит спотыкается,
Говорит речь, сам задыхается…

– Здоровеньки бувайте, бабоньки! – громко крикнул валуйский богатырь Томила Бобырев, снимая царскую кунью шапку.

Сенька Крапивный да Ивашка Дубов тоже сняли свои шапки, низко поклонились.

– Помогай вам бог! – поклонился и царский гонец Томила Бобырев.

– Что бог, ты бы сам нам помог! – отвечали румяные бабы. – Гляди, какой детина вымахал! Тебе и одному-то тут делать нечего. Где ты только уродился?

– Царю сказывал и вам скажу: родился я на Валуйках, вырос там же, женат еще не был…

– Оно и видно, – оскалив белые зубы, задорно рассмеялась Хивря Бражкина. – И царю о том сказывал? Нашел чем хвастать!

Все больше любопытных появлялось на верху длинной и высокой стены.

– Бабоньки! – громко всплеснув руками, заголосила одна, увидав Томилу Бобырева. – Глазища-то! А ручища! А ножища! Илья Муромец! На каменную стену крепости как сядет такая детинка, то ножки его в Дон-речку упрутся…

Бабы звонко расхохотались.

Приезжие казаки смутились, а острым на язык бабам было все нипочем. Бросив работу, забыв песни, которые только что пели, они вовсю чесали языки, разглядывали Томилу Бобырева и его товарищей.

Томила рассердился, закричал:

– Диковинка? Чегой-то глаза таращите! Нешто я у вас впервой на Дону? Четырежды был!..