Ось земли

Зенон ловил себя на мысли, что троцкизм стал его фикс-идеей, которая не дает ни спать ни есть. Он уже понимал, что Троцкий не смог бы всколыхнуть такую волну, если бы не внутренняя готовность русского народа к троцкизму. Этот народ был готов к революции, а всякая революция – это насилие. И уж где-где, а именно в области насилия троцкизм появляется легче всего. Поэтому на самом деле он был широко распространенным явлением, готовым прибегать к террору везде, где найдется возможность. Когда очередь в изысканиях Зенона дошла до изучения случая с убийством Сергея Кирова, профессор попытался посмотреть на него с точки зрения сшибки двух общественных волн, каждая из которых была заряжена насилием – волны троцкизма и волны сталинизма.

Зенон перечитал все доступные документы об убийстве Кирова, но так и не сумел сделать однозначных выводов. Хотя кое какие заключения ему в голову пришли. Первое состояло в том, что в ленинградском ОГПУ были работники, сознательно допустившие выстрелы убийцы. Но это совсем не означало, что ими руководила Москва. Во вторых было видно, что множество сил сразу после убийства и годы спустя приложили руку к тому, чтобы запутать следы. Большинство из этих сил старались навести тень на Сталина. Однако со своим опытом пожившего на свете человека и искушенного историка, Александр Александрович не спешил увлечься этой версией. Даже если поверить множеству авторов, которые утверждали, что Сталин видел в Кирове соперника, то эта версия не сходилась по времени.

В начале 1934 года Сталин был избран на очередной срок генсеком и Киров для него никакой даже теоретической опасности не мог представить на ближайшие годы. Тем более, если вспомнить, что он ни в какую оппозицию к Сталину никогда не записывался. Все документы показывают, что Киров был доволен своим местом ленинградского начальника и поддерживал самые дружеские отношения со Сталиным. Между ними не было никаких проблем. Зато у питерских недругов Сталина под руководством Зиновьева был прямой интерес в устранении близкого соратника генсека.

После некоторых размышлений Зенон решил наведаться к Порфирию, который в 1934 году здравствовал и являл собою заметный персонаж в бурливой московской жизни. Профессор плюхнулся в кабинет Поцелуева как раз в тот самый момент, когда Порфирий, вдохновленный музой нежной страсти, читал собственные стихи какой-то начинающей поэтессе.

Грузную фигуру критика облекал шелковый халат, из под которого виднелись волосатые ноги со спущенными носками, лицо покрылось испариной вдохновения, вытянутые руки держали синюю рукописную тетрадку. Гостья же распростерлась в необъятной софе Поцелуева и полузакрыв глаза, внимала рифмам в той самой позе, которая предполагает ожидание стремительного броска мэтра.

Ты бросала мне ветки сирени,
И призывно кричала «Ау»,
И бежала быстрее оленя,
По цветному лесному ковру.

Я нагнал тебя словно зайчонка,
Нагоняет стремительный барс,
Обхватил за худые плечонки,
И испил синеву твоих глаз.

Ах, какая чудесная нега,
Расплескалась в болотной заре,
Ты была словно быль или небыль,
В моей жизни. Как снег в сентябре.

Когда Зенон явился в помещении, мутные глазки Порфирия прояснились, а лицо приняло недружелюбное выражение. Поэтесса растворилась в воздухе, а Порфирий внезапно протрезвел и сказал:

– В кои-то веки собрался вернуться в собственное прошлое, чтобы хоть немножко отдохнуть душой и тут появляется этот старый архивариус.

– Лучше бы мне не появляться, право дело. Таких пошлых стихов я в жизни не слыхал. Как это Вы, Порфирий Петрович, строгий ревнитель прекрасного, докатились до таких поганых виршей?

– По правде говоря, стишата эти я написал еще будучи уполномоченным публичного заведения господина Мосина. То есть, совсем безусым мальчишкой. А приплел их сейчас чтобы исполнить с Настюхой дуэт нежной страсти.

– С Настюхой?

– Ну, да. Настюха Лошак, она же Нателла Перецветова. Пишет стихи о комсомольской любви. А я их рецензирую. Такая вот у нас дружба.

– Что-то не помню такую поэтессу.

– Поэты, которые о комсомольских стройках чирикают, это вовсе не поэты, а рифмоплеты. А Настюха-то вообще в поэзии полный лошак. Вот, послушайте:

«Ты вздымал свой увесистый молот
Чтобы крепче отчизна была.
Отдала бы себя комсомолу
Всю, в чем мама меня родила»

И, выпучив глаза, Порфирий громко загоготал, а Зенон подхватил его смех, схватившись за живот. Потом, переведя дух, спросил:

– И Вы ее рецензируете?

Поцелуев глянул на профессора хитрыми глазками: