Орудие Немезиды

Меня внезапно охватило чувство жалости к Марку Муммию. На пути из Рима, на борту «Фурии», я решил, что душа его чужда поэзии. А к тому времени он уже коснулся лица Эроса и был им сражен. Неудивительно, что он так отчаянно пытался спасти этого юношу от бессмысленной смерти, уготованной ему Крассом.

Гости понемногу выходили из дома, выстраиваясь вдоль дороги. Самые близкие Гелине и Луцию должны были участвовать в процессии и собирались во внутреннем дворе. Распорядитель, маленький высохший человечек, нанятый Крассом и привезенный из Путеол, расставлял участников процессии по местам. Мы с Эконом не имели права на место в процессии. Поэтому прошли далеко вперед и остановились на освещенной солнцем части заполненной людьми и обсаженной деревьями дороги.

Наконец, до нас донеслись звуки траурной музыки. По мере приближения показавшейся вдали процессии они становились все громче. Каждый из музыкантов усердно дул в свой рог, другие играли на флейтах, гремели медные тарелки. В Риме, из уважения к общественному мнению и Кодексу — своду законов Старого Рима, в подобных случаях предписывалось ограничиваться приглашением десяти музыкантов, но Красс нанял по меньшей мере вдвое больше. Он явно хотел произвести впечатление.

Далее следовали наемные плакальщицы — группа женщин, двигавшихся шаркающей походкой, с неприбранными волосами. Они монотонно скандировали рефреном знаменитую эпитафию драматурга Нэвия: «Если смерть любого смертного опечаливает сердца бессмертных, всевышние боги должны оплакивать кончину этого человека…» Женщины смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на толпу, по их щекам катились потоки слез.

В некотором отдалении от плакальщиц шла группа шумов и лицедеев. Экон засиял при их приближении, я же про себя возмущался. Не может быть ничего более пошлого, чем похоронная процессия, покой которой нарушается доморощенными клоунами. Однако они были очень хороши. Пока некоторые из них отпускали грубоватые шутки, вызывая у толпы сдержанный вежливый смех, декламатор, возвысив волнующий голос, стал читать отрывок из трагической поэмы. Мне было известно большинство стандартных пассажей, использовавшихся в связи с похоронными процессиями, но услышанные мной здесь слова принадлежали какому-то новому поэту эпикурейской школы:

Чем человека смерть пугает?
Мрет плоть — и души умирают.
Но лишь исчезнет связь каркаса,
Жизнь выпустит из рук и мясо.
Лишение чувств в урочный час
Печаль и боль снимает с нас.
И если, встретившись с Судьбой,
Душа живет сама собой, —
Что нам с того?
Пути богов неисповедимы,
Но плоть с душой лишь раз один, один лишь раз соединимы.
И если б атомы, истлев, случайно вновь объединили
Нам мощи наши. Вновь созрев, в привычной пляске закружили,
Что нам с того? Что нам с того? Что даст нам эта безделушка?
Не человек родится вновь — лишь звякнет новая игрушка.
Мы — прах и тлен — не ощутим ни новой радости, ни боли.
Тому, кто явится взамен, все снова выпадет на долю.
Подумайте и вслушайтесь хоть малость
В то, что от страха смерти нам осталось,
Ведь жизнь лишь миг между крестинами и тризной,
Лишь пауза между двумя отсутствиями жизни.

Декламатора резко оборвал один из шутов, энергично потрясая пальцами перед его носом.

— Сплошной вздор: тело, душа, тело, душа… Что за эпикурейский вздор! В моем доме когда-то жил один эпикурейский философ, но я вышиб его оттуда коленом под зад. Подайте мне такого толстокожего стоика, как этот шут Дионисий!

В толпе послышались одобрительные смешки. Этот актер был приглашен специально для дружеского шаржирования усопшего.

— Уж не думаешь ли ты, что я заплачу тебе хоть ломаный грош за такую поэму, — продолжал тот, все еще грозя своим пальцем, — да и вообще за что-нибудь подобное? Я знаю настоящую цену своим деньгам, понимаешь? Настоящую цену! Деньги с неба не падают — и тебе это хорошо известно — по крайней мере не в мои руки! В руки моего родственника Красса — да, но только не в мои! — Он резко поджал губы, повернулся на каблуках и, заложив руки за спину, зашагал дальше.

— С каким совершенством он пародирует Лициния! — услышал я рядом мужской голос.

— Просто поразительно! — согласилась с ним его жена.