Орлы над пропастью

— Проверкой. Ты все понял правильно, дружище. Здесь, в Италии, совсем мало людей, кому я мог бы доверять. И ты один из них.

— Значит, мы расстанемся? Куда же отправишься ты?

— Во Фракию, а там, куда кривая вывезет.

— Лукавишь, Аппий. Такие, как ты, на судьбу не полагаются.

— Я не могу тебе сказать всего.

— Понимаю.

— Ой, ли? — Алатрион покачал головой. — Ну да ладно. Я дам тебе письмо к Ливии. Здесь мы с тобой расстанемся. Я отправлюсь в Брундизий, ты в Рим. Подумай, готов ли ты вступить на этот путь. Еще не поздно отказаться. Ты человек со стороны, ничем мне не обязан. И ты — римский гражданин. Пойдешь против Волчицы — она не простит.

— Да какой я гражданин... — грустно усмехнулся Ганник.

Довольно долго они ехали в молчании.

— Ты хочешь, чтобы Волчица сдохла? — спросил галл.

— Да, — чуть помедлив, сказал костоправ.

— И ты собираешь вместе ее врагов?

— Да.

— Ну что ж... Я с тобой Аппий. По правде сказать, я никак не могу представить себя в старости.

Алатрион не первый раз обдумывал этот разговор, случившийся два месяца назад. Еще там, на борту идущего из Брундизия в Диррахий[113] купеческого судна, неспешный бег которого способствовал размышлениям, он никак не мог сам себе ответить на вопрос, правильно ли поступил, втравив в это дело Ганника, в сущности, совершенно постороннего человека. Галл остался в Италии. Он вернется к Ливии и будет ее защищать. Даже ценой своей жизни. Галл поклялся и Алатрион знал, что клятву он исполнит.

"А ты бы исполнил?"

Костоправ вздохнул. Тяжело отвечать этому собеседнику. Его обмануть невозможно. Обманешь сам себя — ну и дурак. Алатрион не замечал за собой склонности к самообману.

Что-то он легко стал отправлять людей на смерть. Брать с них слово, зная, что они его сдержат. Зная, что он, Аппий Прим, Алатрион-иониец, обладатель еще тысячи имен, сам бы в невыгодной ситуации на любую клятву наплевал не раздумывая. Пожертвовал бы всем и вся. Нет, не во имя спасения своей жизни, ради дела. Даже не так — ради Дела.

"Привык, что очень важен. Сам себя таковым назначил. Привык считать себя дамкой, внушил, что противник играет одними дамками[114]. Н-да... Но разве все они умирали за меня? Нет, я давал им цель, достойную оплаты жизнью. Они понимали это!"

Какой пафосный слог. Помалкивал бы уж. Понимали они... Автолик понимал. А Ливия? Она чувствует себя обязанной, хотя он никогда ни к чему ее не принуждал.

"Не принуждал, а услугами пользуешься? И даже не особенно посвящаешь в свои дела? Зачем винту знать, что делает машина? Ну и мразь же ты, Аппий Прим..."

"Да, мразь. Как говорится, ничто человеческое не чуждо".

Эмоции... Может, все ошибки-то пошли от эмоций. Скорее всего. Да вот только как теперь избавиться от них? Однажды шагнув в блеск и грязь человеческих страстей, как вырваться из этого омута? Иногда Алатриону казалось, что его последний ученик куда больше преуспеет в достижении цели, чем сам учитель. Вернее, преуспел бы... По крайней мере, холодного ума волчонку было не занимать. Никогда Алатрион не замечал в нем той страсти, что двигала им самим, той, что вырвала его из Круга, бесповоротно, навсегда.

Навсегда...

Вне Круга ему было... холодно. Да, пожалуй, именно это слово лучше всего описывало всю совокупность ощущений, ставших его неизменными спутниками. Он, помнящий тепло пламени Круга, так и не привык к холоду свободы. Автолику было проще, он смог лишь увидеть отблеск негасимого огня. Хотя, как знать. Тот свет вдалеке, даже едва различимый, может свести с ума, уж Алатриону-то это хорошо известно.

Костоправ провалился в черную пустоту, летел в бездну сна, но костер все еще лениво потрескивал где-то поблизости. Подумав об этом, Алатрион открыл глаза, вернувшись к реальности, однако совсем скоро они начали вновь слипаться. Невыносимо хотелось спать, нет сил бороться. Поизносилось тело, едва справляется с человеческими слабостями. Ничто не вечно под луной. Вся эта вековая греко-римская суета никак не способствует отстраненному духовному созерцанию, способному вдохнуть жизнь в стареющую оболочку. Уже в этом он начинает проигрывать Кругу. Несется без дороги, весь в мыле, как загнанная лошадь. Сейчас он телесно слабее любого Посвященного.

Порыв ветра качнул ветки ели и Алатрион вздрогнул от холодного прикосновения дождевых капель, не удержавшихся на иголках. В висках пульсировала боль, словно кто-то стучался изнутри. Алатрион приложил кончики пальцев ко лбу, закрыл глаза, всем телом, каждой его частичкой ощущая зовущее биение чужого сердца. Переливы бледно-желтых волн в слепой темноте на краткие мгновения складывались в размытый образ, напоминающий человеческое лицо.

"Забеспокоились. Поговорить хотите? Так ведь все впустую выйдет, как всегда. Мы друг друга давно уже не слышим".

Алатрион поморщился: пульсация в висках становилась все навязчивей.

Хорошо. Разговору — быть.

Чернильная тьма начала бледнеть, словно пропуская сквозь себя рассеянный в пространстве свет. Он не имеет источника, он повсюду, неяркий, еле-еле разгоняющий сумерки.