Орлы капитана Людова

Матросы заулыбались в ответ. Мосин — мускулистый, обнаженный до пояса парень, сдернул бескозырку, взмахнул ею над коротко остриженной головой. Девушка отвернулась, легко помахивая ведром, скрылась в камбузной рубке.

— Стало быть, не мне позывные! — с шутливой грустью сказал Мосин. — Вот девушка на все руки! И буфетчица, и библиотекарь, и медсестра. Эх, не удержали мы ее, братцы, отпустили на ледокол!

Мосин снова нахлобучил бескозырку на брови.

— Тогда кому же улыбку посылала, кто счастливец, матросы?

Обвел озорными глазами лица моряков, остановил взгляд на молодом матросе Щербакове, присевшем поодаль.

— Не вам ли, товарищ колхозник, девушка весть подавала?

— Кому она весть подавала — тот про это и знает, — строго сказал Агеев. — Для вас здесь самое главное, что не вам.

Главный боцман видел, как застенчиво встрепенулся задумавшийся Щербаков. Сергей Никитич не выносил попыток поднимать на смех молодых матросов.

От понтонов палубы пахло теплым металлом и морской глубиной. От древесных стволов — сладким смолистым запахом леса. Свежий аромат ржаного, только что выпеченного хлеба тянулся из пекарни, сооруженной на палубе дока… И обожженное солнцем лицо Щербакова, сидевшего у среза бревна, подернулось задумчивой грустью.

Он положил на шершавую кору ноющие от напряжения ладони. Томительно ярко встали в воображении хвойные заросли вокруг родного колхоза, из которого уехал служить на флот.

Солнце низко висело над радужной поверхностью рейда. Чайки кружились над водой. Одна птица подхватила хлебную корку, круто взвилась вверх.

— В древних книгах писали, — сказал молодой боцман Ромашкин, — дескать, души моряков, погибших в море, переселяются в чаек. Летят эти души за кораблями в поход, тревожным криком предупреждают о шторме.

— Это и я слышал, — подхватил Мосин, — потому, дескать, и убивать чаек не положено. По-дедовски выражаясь, — большой грех. — Он покосился на мичмана, набивавшего трубку. — Знаем мы эти бабушкины сказки.

— Насчет душ — это точно бабушкины сказки, — откликнулся Агеев. Отойдя от бревен к кормовому срезу, он чиркнул зажигалкой, затянулся. Разноцветные дольки наборного мундштука поблескивали в его прямых губах. — А что убивать чаек нельзя — истинная правда. Чайка моряку друг. Только вот разве подводники в военное время эту птицу не уважали — рассекречивали чайки их корабли.

Матросы подошли к главному боцману. Ближе всех к Сергею Никитичу встал Щербаков.

— Папаша мой не раз рассказывал, друзья, — продолжал мичман. — Дружба чайки с моряком с давних времен повелась, когда еще не знали теперешних карт и приборов. Уйдет, скажем, поморский карбас на рыбалку, куда-нибудь к Новой Земле, а туда испокон веков, когда Баренцево море еще Студеным называлось, ходили поморы. И настигнет, бывало, карбас в океане штормом или все кругом туманом затянет — неизвестно, где берег. Вот тут-то чайка и приходит на помощь: с какой стороны помашет крылом, с той, значит, и суша. Моряк чайку кормит, и она ему отвечает добром.

— Ну а нам, товарищ мичман, в океане, пожалуй, никакие чайки не помогут, — сказал Мосин, поглаживая голые плечи.

Он присел на широкую тумбу кнехта, за спиной Щербакова. Подмигнул в сторону молодого матроса, при рассказе Агеева даже приоткрывшего от внимания рот.

— Выволокут док на буксирах в Атлантический океан, да тряхнет его штормом, порвет концы, и понесет нас неведомо куда. — Мосин сделал страшные глаза. — Своего-то хода и управления мы не имеем! Слышал я: когда тащили американцы док на Филиппины, что ли, их так закрутило — одна жевательная резинка осталась.

— С американцами это случиться могло, — сухо сказал Агеев.

Он загасил трубку. Положил руку на плечо тревожно насторожившегося Щербакова, строго взглянул на Мосина.

— Зачем парня дразнишь? Ты, я вижу, известный травило… Думаете, товарищ матрос, если прошли вы пять раз из Таллина в Кронштадт — так уж старый моряк, можете зубы заговаривать новичку? А вот сами на кнехт сели — допустили нарушение морской культуры.

Он не сводил с Мосина взгляда чуть прищуренных глаз, пока тот, что-то пробормотав, не поднялся нехотя с кнехта.

— Да, товарищи, — помолчав, продолжал боцман. — Поход наш будет не из легких. Только все здесь от нас самих зависит. Хорошо подготовим буксирное хозяйство — никаким свежуном его не порвет.

Он сунул трубку в карман.

— Ромашкин, через пять минут кончать перекур! Поднажмите — окончить разноску якорь-цепей к спуску флага.

— Есть, окончить разноску якорь-цепей к спуску флага! — весело крикнул Ромашкин.

Сергей Никитич зашагал к барже. Ромашкин потянулся. Подошел к Мосину, зло и отчужденно смотревшему вдаль.

— Вы, Мосин, что хмурый такой? Погладил вас против шерстки главный боцман. Так разве не поделом?

— Поделом! — Мосин негодующе сплюнул. — И пошутить, стало быть, нельзя?

Он повернулся к Ромашкину.

— С кнехта меня согнал — как маленького, осрамил перед всеми!

— И правильно согнал — главный боцман морской серости не терпит! — быстро, убежденно сказал порывистый Ромашкин. — Эх, парень, против какого человека ершишься!

— А какой такой особенный человек?