Орлы и ангелы

И от Ницше у нас есть всего лишь ароматизатор, говорил я.

Я поднимал книгу в воздух — это была «Краткая всемирная история философии». Она смеялась так беззаботно, что половина зерен вылетала у нее изо рта, и смеялась она так за нашим ужином частенько, но все равно кое-что успевала проглотить, и хотя ела она всего один раз в день, это было лучше, чем ничего, я оставался доволен, а лицо ее все розовело и розовело.

Клара завалилась в проем между входной дверью и стеной, и когда дверь отворяется — а отворяется она внутрь, — падает набок и не может даже выставить локоть, чтобы, опершись на него, вернуться в прежнее положение. Я прячу свой джентльменский набор кокаиниста, только что распакованный, обратно в брючный карман, перевожу Клару в вертикальное положение, заставляю и пса подняться на ноги и выпроваживаю обоих на улицу. Женщина с детской коляской, выходящая из дома, отталкивает мою руку, когда я хочу помочь ей перенести коляску с крыльца на тротуар. С опозданием соображаю, что нам не хватает разве что шапки у ног, чтобы сойти за нищих. Женщина с коляской удаляется на максимальной скорости. Я забочусь о том, чтобы Клара не рухнула наземь, пес отползает в тень, я жду, пока фасады домов не перестанут качаться, наплывая на нас приливной волною, и включаю диктофон.

23 ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ

По субботам и воскресеньям я уходил из дому точь-в-точь как в будни, разве что возвращался вечером пораньше, но никогда до полседьмого. Мне хотелось приучить Джесси к определенному ритму, чтобы иметь возможность положиться на то, что она окажется в состоянии управляться с собой в дневное время, пока я работаю. В освободившиеся таким образом часы я наведывался к себе в квартиру на Верингерштрассе, где меж тем уже начало попахивать запустением. Переодевался, забирал рубашки из прачечной и костюмы из химчистки и еще на пару часиков наведывался в контору, чтобы как минимум продемонстрировать добрую волю. Мне было понятно, что я в некотором роде схожу с дистанции. Краем уха я слышал, что возникло какое-то новое дело, связанное с Балканами, то есть по моей прямой специализации, и что Руфус пару раз отменял свои университетские лекции, чтобы слетать в Албанию. Он не приглашал меня с собой, и я даже не знал, что у него там за дела. Когда мне случалось по оплошке задуматься над тем, что со мной происходит, я впадал в панику. Не раз возвращался я к мысли о необходимости сосредоточиться на работе, вновь начать засиживаться в конторе до десяти или самое меньшее девяти. Но ровно в шесть перед моим мысленным взором всплывал образ Джесси, одиноко притулившейся к двери в пустой квартире, ожидая меня, а после семи мне было и вовсе не усидеть на стуле. Я хотел обсудить это с Руфусом, но мне было ясно, что Джесси от кого-то скрывается, и пока я не выяснил, что с ней произошло и кто в этом замешан, нельзя было говорить никому, где она находится. Когда я однажды услышал из ее уст имя Руфуса, меж ними словно бы разверзлась пропасть, и непонятно почему у меня росло ощущение, что я должен сделать выбор. Впервые в жизни я попал в ситуацию, в которой не мог довериться Руфусу.

Улица пахнет раскаленным асфальтом и выплюнутой жвачкой. На пару минут покидаю Клару и пса и покупаю бутылку воды в супермаркете на углу — в том самом, где всегда покупал рис для Джесси. Наливаю минералки в ладонь и брызгаю Кларе в лицо. Пузырьки газа на какую-то долю секунды остаются на коже, смахивая на стеклянных мух, потом лопаются. Набираю пригоршню минералки и для пса, он слизывает мощными толчками большого языка, а голову поднять все равно не может. Отдельные пешеходы, качаясь, проходят по улице и исчезают в подъездах, про которые мне известно, что там прохлада и кафель, что пол под почтовыми ящиками усеян рекламой и выход во двор заставлен трехколесным велосипедом. Я чувствую себя одиноко.

Клара, говорю я, с самого рождения в голове у меня какой-то шум, объясняющийся единственно тем, что я живу на свете, и он столь же невыносим, как царапанье длинным ногтем по грифельной доске. Иногда, если все вокруг стихает, этот шум усиливается и от него уже никуда не денешься.

Не думаю, что она меня слышит.

Жил да был учитель арифметики, говорю я, который вечно писал мелком величиной с горошину, а я сидел в классе и глядел как загипнотизированный на его чересчур длинные ногти, которыми он удерживал мелок, чертя им дуги и линии слева направо через всю доску. Геометрические фигуры, получавшиеся у этого учителя, были зеркалом моего сознания, диаграммами истошных воплей.

Я хочу наговорить эти предложения на диктофон, но, когда включаю его, весь пассаж уже улетучился из памяти, за исключением двух слов, которые я бессмысленно повторяю: истошные вопли, истошные вопли.

А ты сегодня ела, спросил я.

Да, сказала Джесси.

Я осторожно задрал ей футболку, полюбовался пару секунд безмятежным пупком, чистым, как перламутровая изнанка морской раковины, и прижался носом к ее животу.

Что ты делаешь?

Однако она не оттолкнула меня.

Выясняю, что ты сегодня ела.

Что ж ты, это сквозь кожу учуешь?

А вот и учую!