Орлы и ангелы

В какой-то момент мы нашли музыку барокко, и одна вещь понравилась всем. Композитора Пахельбеля. Она с первых же тактов превращала мое сердце в сверхновую звезду. Звучала эта пьеса примерно пять минут. Мы поставили CD-плейер на REPEAT и слушали ее два дня подряд. Когда кто-нибудь решал поспать, он немного уменьшал громкость. После пятидесятого раза Джесси разрыдалась, ее лицо сморщилось в кулачок, как у новорожденного, который, проснувшись ночью, не может отыскать мать. Солнце слизывало слезы, едва те успевали скатиться на щеки. Я сделал вид, будто продолжаю глазеть в бинокль и ничего другого не замечаю. Плакала-то она из-за Пахельбеля, из-за чембало и скрипичных вздохов. А через полчаса перестала.

Каждый раз, когда у меня особенно разыгрывалась мигрень, я уходил с балкона, клал бинокль на стереопроигрыватель и пихал Шершу в бок, чтобы он подвинулся. Он беспрерывно скручивал сигареты — тонкие, как зубочистки. Смесь табака и «травки» была хороша и размягчала мозг настолько, что начинало казаться, будто он сейчас вытечет из ушей и испарится. Я впадал в состояние между сном и бодрствованием, вентилятор опускался все ниже и ниже и в конце концов оказывался у меня в черепе; лениво махая длинными крыльями, он взбалтывал образы, увиденные мной в бинокль с балкона. Иногда этот цветной туман бывал взорван криком или стоном — это бесилась Джесси, не в силах развязать морской узел, на который была привязана к штырям в капитальной стене. Тогда один из нас, пошатываясь, поднимался, шел на балкон, поддевал крепко связанные друг с дружкой галстуки согнутым пальцем, вцеплялся в узел зубами и в итоге освобождал Джесси. Иногда, маленькая, красноглазая и перегревшаяся на солнце, она пристраивалась к нам на матрас, куда-то в ноги, дергала нас за волоски на ляжках, щекотала пятки и что-то совершенно невнятное постоянно лепетала.

Через четыре дня нам это надоело. Она без умолку повторяла одну и ту же присказку: встать и пойти гулять! Встать и пойти гулять! Какое-то время Шерше удавалось отнекиваться: заткнись, идиотка! Потом он заставил себя встать и решил было ее треснуть. Она уклонилась от удара, резво, как годовалый пес, отскочив в сторону, радостно завизжала и принялась отбрыкиваться всеми четырьмя конечностями. При этом наступила мне на ноги, едва не поломав их, так что пришлось перейти в сидячее положение и мне самому. Дело происходило ровно в полдень, солнце стояло в зените, тени во всем городе не было вовсе.

В ванной я встал под холодный душ и не вышел, пока не уверился в том, что тело окоченело и, следовательно, тепловой удар мне не страшен. Связал волосы в хвост и ухватился обеими руками за раковину, пережидая минутный приступ слабости и даже слепоты.

Каплями стекающей с меня воды метя путь по полу, я вернулся в гостиную, где Шерша меж тем освободил матрас и выкатился на балкон. Он стоял и, прищурившись на солнце, смотрел на город, превращающийся под его взглядом в мерзкую пустыню. Джесси в одиночестве сидела на матрасе, вытянув ноги, ссутулившись и повесив голову. Увидев меня, она, однако же, сразу повеселела. Ткнула пальцем в сторону моей прически и прыснула.

В конце концов мы втиснулись в лифт и прошагали по мраморной лестнице. Джесси позаботилась о том, чтобы гигантские врата раскрылись перед нами. Тепловая волна обрушилась на нас моментально, мы словно бы попали под перекрестный огонь. Город противился нашему вторжению. И все же нам удалось добрести до ближайшего угла. Тишина, стоявшая в самом сердце европейской столицы, была просто абсурдной; казалось, мы находимся в чистом поле, не хватало только кузнечиков.

Там, где булыжная мостовая переходила в современный асфальт, идти было просто невозможно, он таял под ногами. Джесси держалась вплотную к домам, пытаясь поймать хоть какую-то тень. Иногда она сзади обнимала меня за плечи, повисала на мне, и я нес ее несколько шагов, потому что тротуар был слишком раскален для ее босых ступней.

Мы шли по направлению к Хофбургу, намереваясь по дороге окунуться в какой-нибудь из фонтанов на Михаэлерплац. Жалкие горстки туристов на Грабене выглядели растерянными, как пассажиры самолета, совершившего аварийную посадку. Джесси тащила нас вперед, сперва по Хелденплац, а потом еще и вдоль по Рингу и несла какую-то чушь насчет чудесной прогулки. То и дело мы с Шершей проходили какой-то участок пути плечом к плечу и друг на друга опираясь, а затем, когда физический контакт оборачивался обильным потовыделением, разбредались в разные стороны. Вдруг Джесси, знаком велев нам подождать ее, исчезла в одном из зданий на Оперной площади. Мы смотрели на нее сквозь застекленную витрину художественной галереи, увешанной чрезвычайно пестрыми полотнами. Джесси разговаривала с каким-то толстяком, который слушал, кивал и посматривал на нас за окном. Особенно внимательно, словно стараясь запомнить в лицо, он смотрел на меня. Потом Джесси вышла и разрешила нам повернуть назад.

Едва войдя в квартиру, мы почуяли какую-то перемену. Уже в прихожей пахло дорогим мужским одеколоном.