Орлы и ангелы

Ага, воскликнула Джесси, похоже, приехали отец и брат.

И она оказалась права.

10 ЖЕЛТЫЙ ЦВЕТ

Вернувшись из магазина, Клара приносит мешок собачьего корма. Мешок тяжелый, ставя его за дверь на кухне, она кряхтит. Когда она входит в гостиную, я притворяюсь спящим. Она поднимает жалюзи, открывает окно и выходит из комнаты.

Последние лучи заходящего солнца падают на переполненную окурками пепельницу, на мою бледную, в испарине кожу с прилипшими на руках и ногах волосками, на выпитые мной бутылки и пустые пакетики из-под порошка, на разорванные мною газеты и сброшенные с дивана подушки.

Когда принимается звонить телефон, Клара входит в комнату, берет трубку, односложно отвечает и смотрит при этом на меня в упор. Я заворачиваюсь в покрывало и исчезаю в ванной. Принимая душ, я держу дверь ванной нараспашку, чтобы продувало, и когда заканчиваю, на кафельном полу образуется целое море, в котором плавают выпавшие волоски — Кларины и мои вперемешку. Я прикидываю, что бы надеть. Прежде всего мне нужно забрать из дому нижнее белье, причем срочно.

Какое-то время я шарю в гостиной в поисках хоть чего-нибудь, к чему еще не притрагивался, чего не вертел или не включал раньше, — чего-нибудь, на чем можно было бы сосредоточиться хотя бы на пару мгновений. Тщетно. Клара с чашкой кофе возвращается с кухни и садится за письменный стол. Я стою прислонившись к стеллажу и смотрю на нее. Уже несколько дней, как она носит волосы распущенными, и вид у них несколько неряшливый. Одета она кое-как, нижняя пуговица на блузке не застегнута, ноги у нее белые и стройные, никаких признаков мускулов или костей, словно их отлили из воска, насадив на две длинные проволочки. Носки слишком велики, мешковаты и оптически увеличивают ее ступни и пальцы до гротескных размеров. Разумеется, под глазами у нее мешки. Спит она по ночам плохо, а когда все-таки засыпает, я поднимаю такой шум, что ей поневоле приходится проснуться. Мне невыносимо, когда кто-то спит, пока меня самого одолевают бессонница и беспокойство.

Часы у нее на мониторе показывают восемь, причем на улице уже неожиданно сильно стемнело. Аккуратной стопочкой лежат наговоренные и мною же надписанные кассеты. Рядом другая стопка — книги с желтым штампом университетской библиотеки. Я слышу треск и шорох собственного голоса, пробивающийся наружу из ее наушников. Клара печатает как профессионалка, всеми пальцами, лицо ее ровным счетом ничего не выражает. Просто отвратительно на нее смотреть. Вид у нее деловой и собранный, как будто в том, чем она занимается, может найтись хоть малейший смысл.

Я выпиваю кофе, захожу ей за спину, смотрю из-за ее плеча. Проявляемое мною внимание ей вроде бы абсолютно не мешает. Она игнорирует меня, словно ее квартира представляет собой анималистическую лабораторию, а я всего лишь подопытная — и в целях опыта выпущенная из клетки — обезьяна, которой дозволено смотреть на ученую женщину куда пристальней, чем та глядит на нее. Я заваливаюсь на пол и, лежа на спине, лезу под стул, потом под стол, как автомеханик под машину, и вот уже, задрав голову, позволяю себе заглянуть ей между ног. Впрочем, глазеть там особо не на что. Длинные хлопчатобумажные трусы (такие уже попадались мне на глаза в этой квартире), красные пятна на бедрах, насиженные на стуле, смутные очертания лобка под тонкой тканью. Ничто из вышеперечисленного меня не волнует.

Послушай-ка, говорит она, есть проблема.

Мой торс сдавлен справа и слева ножками стула, подняться я не могу.

Профессору не нравится твой продукт.

Какой еще продукт, удивляюсь, кряхтя, какому еще профессору?

Он ничего не объясняет, знай себе только и твердит: это не то, не то. Должно быть, он сомневается в аутентичности твоего психоза. На свете столько симулянтов.

Молчит, ждет моей реакции, скорее всего, мне нужно расплакаться. За окном сверкает молния, синеватые отсветы видны даже под столом. Полная тишина, птицы соизволили наконец заткнуться. Как это ни странно, и машины не спешат промчаться по улице перед началом грозы, нет ветра, и безмолвствует телефон.

Ты меня слушаешь, спрашивает Клара.

Слушаю.

И что ты об этом думаешь?

Наконец она прекращает печатать и поднимается с места. Я опрокидываю стул и вылезаю из-под письменного стола.

Что я ДУМАЮ, говорю, да ты что, смеешься?

На кухне Жак Ширак долизывает миску, волоча ее при этом по полу. Пластиковая миска елозит по кафельному полу — от этого звука у меня по коже начинают бегать мурашки.

Тебе хочется, чтобы я навалил тебе на кассеты какого-нибудь дерьма, говорю, и я это делаю. Точка.

Но если профессор этого не примет, говорит она, то какого черта я тут из кожи вон лезу.