Орленев

в холод, он задыхался, плохо спал. Единственным утешением

могло служить, что эту камеру тюремщики называли артистиче¬

ской; незадолго до Орленева здесь сидел его товарищ по суворин-

ской труппе Бравич, а до него другие знаменитости из артистиче¬

ского мира. Давно привыкший к неудобствам бродячей жизни,

Орленев не дорожил комфортом, к тому же он был человек любо¬

знательный и, поскольку на сцене уже не раз появлялся в аре¬

стантском халате, считал для себя небесполезным отведать тю¬

ремной похлебки — школа знаний, и в каком темпе, всего одна

неделя! Это была теория, тюремный же быт не оставлял места

для романтики и психологических наблюдений. Соседи ему по¬

пались ничем не примечательные, народ серый и случайный, без

той живописности, которая украшает, например, ночлежников

в «На дне». Режим был не столько строгий, сколько скучный:

удручала долгая церковная служба по утрам, обязательная физи¬

ческая работа, с которой при всей ее несложности он справлялся

плохо, и главное — запрет на спиртное и табак. И он, шумно,

по-купечески погулявший на свободе, теперь опохмелялся моло¬

ком и мучительно пытался вникнуть в ускользающую суть пьесы

Гауптмана, премьера которой была объявлена в бенефис актера

Тинского. «Голова моя была как в тумане»,— писал впоследствии

Орленев в мемуарах.

Он запомнил эту неделю во всех подробностях, потому что

в какую-то непредвиденную минуту сознание его прояснилось и

он увидел Арнольда Крамера во плоти («Фигура уже намечалась,

и горб, и грим, и большие, неподвижные, близорукие глаза»),

плоти неприглядной и отступающей от канонов театральной эсте¬

тики тех лет. Это было самое начало, только пластика роли, ее

логика еще нуждалась в уяснении: как и почему младший Кра¬

мер уходит из жизни, что толкает его на самоубийство? Бессон¬

ной ночыо, незадолго до рассвета (не раз случалось, что в это

глухое время мысль его бодрствовала, не зная покоя) он сделал,

как ему казалось, открытие: надо изменить очередность актов

в гауптмановской драме и сперва играть сцену в ресторане (тре¬

тий акт), а потом сцену в кабинете отца (второй акт). Только

в такой последовательности и может идти нарастание драмы —

от низшего к высшему! Арнольд, на взгляд Орленева, слишком

презирает господ Цинов, Шнабелей и прочих посетителей ресто¬

рана Бенша, чтобы, поддавшись их травле, кинуться в воды Одера.

Бесчинство пьяной оравы бюргеров подготовляет катастрофу,

предшествует ей, самый же момент катастрофы наступает после

разговора с отцом, не оставляющего никаких надежд: искать пере¬

мен, делать над собой усилие, спасти себя от самого себя — этого

Арнольд не может, да и не хочет. И выход у него только один. . .

Набоков, через которого Орленев поддерживал связь с внеш¬

ним миром, на следующий день, посетив в приемные часы бед¬

ного арестанта, заметил резкую перемену в его лице. Он был не¬

обыкновенно возбужден и без конца повторял, что его новая роль

затмит все прежние, она особенная, и он верит в ее успех —

нужно только, чтобы его план был принят. А этого надо во что бы

то ни стало добиться.

Энтузиазм Орленева показался его другу, человеку трезвого и

скептического ума, не вполне основательным; он согласился со¬

общить Суворину и Тинскому о плане перемонтировки «Михаэля

Крамера» (случай в те далекие, домейерхольдовские времена не

такой частый), но в успехе своей миссии сомневался. Так оно и

произошло: дирекция и актеры и слышать не хотели о переделке

по капризу Орленева пьесы знаменитого драматурга. Тинский по¬

ехал к нему на Семеновский плац и просил одуматься и не гу¬

бить себе роль, а ему бенефис. Мягкий, податливый, избегавший

резких столкновений в актерской среде, Орленев на этот раз был

неуступчив. Он понимал, что его дерзкий план провалился, и

все-таки продолжал работать над ролью по своему плану, как

будто ничего не произошло. И эту сжатую во времени, занявшую

всего несколько тюремных дней и ночей работу довел до конца,

до последней точки. Роль беспутного и взбалмошного художника-

иеудачника с гениальными задатками, сыгранная им с закрытыми

глазами на арестантской койке, стала теперь реальностью и об¬

рела форму искусства.

Редко когда в его суматошно-тревожной жизни он был так

спокоен и уверен в себе, как в эти февральские дни 1901 года.

Наблюдательный Суворин с присущей ему язвительностью ска¬

зал: «Какой вы стали свежий, светлый, вас бы почаще сажать!» —

и, еще раз выслушав просьбу Орленева, обещал убедить труппу

сыграть Гауптмана в редакции актера. Для того чтобы этого до¬