Орёл, несущий копьё (СИ)

— Эта штука называется «танк», — пояснил Адлер. — Он — бронированная боевая машина, которая несёт на себе тяжёлое вооружение; его главная пушка стреляет снарядами более десяти сантиметров в диаметре — можешь себе представить, сколько разрушений приносит прямое попадание?.. При весе в сорок тонн этот танк может двигаться по дороге со скоростью семьдесят километров в час — такую развивает стандартная семейная метла. Конечно, скажешь ты, что «Молния», наш шедевр последних лет, выжимает двести сорок… — он взял другую книгу, прошёлся по оглавлению и открыл нужную страницу. — Вот это — сверхзвуковой самолёт ХВ-70 «Валькирия», и он при максимальной массе, с учётом топлива и вооружения, двести тридцать шесть тонн способен на высоте порядка шести тысяч метров лететь со скоростью три тысячи сто восемьдесят семь километров в час, — Адлер почувствовал, что у него начали подрагивать руки, стоило всё это вновь представить. — Хотя эта модель не была направлена в широкое производство и было выпущено всего два экземпляра, ей на смену пришли другие, ничуть не хуже… И ладно бы ещё эта вещь просто летала — так ведь она может нести на себе ядерный боезаряд. Ты вообще знаешь, что такое ядерное оружие, Деян?

— Я слышал о нём, — ответил он медленно и серьёзно. Захлопнув обе книги, Деян вернул их на полку. — Кажется, я понимаю, что ты хочешь сказать.

— И если понимаешь, — негромко произнёс Адлер, — разве посмеешь сказать, что со стороны этого чёртова мира для нас нет угрозы?

Деян не ответил. Вопрос был риторическим.

— Я не трус, ты знаешь, но вот этого, — Адлер указал на «Энциклопедию военной техники», — и этого, — он коснулся книги о самолётах, — и особенно ядерного оружия я боюсь. Потому что с этим ни родовитые чистокровные, ни маглорождённые — никто из магов на сегодняшний день не справится, — он ещё понизил голос, заговорил почти шёпотом: — Одна блажь, пришедшая в голову магловскому канцлеру, министру или президенту. Одна утечка информации. Один научный прорыв, который приведёт к тому, что существование нашего мира будет раскрыто… Мы не можем предугадать, что произойдёт в таком случае. Но как показывает история взаимоотношений маглов между собой, особо рассчитывать на диалог и мирное сосуществование при полной осведомлённости друг о друге не приходится.

Он прикрыл глаза, вздохнул, а затем прямо посмотрел на товарища.

— Вот за что я сражаюсь, Деян. За будущее для нашего мира.

Помолчав ещё немного, Деян кивнул.

— Я принимаю.

Долго ещё после возвращения из Берлина Адлер сидел на подоконнике в своей комнате, как любил делать в детстве, и смотрел в ночь. Луна светила ярким фонарём, тревожащим и завораживающим одновременно, особенно когда юноша думал, что там, по её испещрённой кратерами поверхности, уже ступали люди. Маглы. «Как это случилось? — задавался Адлер вопросом. — Почему мы отстали?.. Наверное, отчасти дело в бытовом волшебстве — оно расслабило, приучило к тому, что любую проблему, даже самую мелкую, можно решить чарами. Так остановился прогресс технологий…»

В глухой ночи ухнула сова, затем ещё раз, и ещё. После смолкла — не то на охоту вышла, не то почуяла хищника покрупней. Особняк спал, и Адлер не зажигал свет — сегодня ему хватало луны. Такие мысли, как у него сейчас, — не для света дня.

Помимо всего, ему нравилось то, что он делал. Да, он сражался за идею, в которую искренне верил, которую считал правильной… и вместе с тем получал удовольствие от того, что его имя постепенно приобретало всё больший вес, что вокруг него собиралось всё больше единомышленников, сторонников.

Преданность Влада, этот его смешной, но в то же время такой искренний порыв ранее вечером схватиться за палочку — защитить своего лидера, пусть даже ясно, что это проигрышно…

Простое «Я принимаю» молчаливого Деяна и его уважительный наклон головы…

Даже равнодушие Аларикуса, после демонстрации которого он всё же во время следующего боя будет исполнять приказы его, Адлера…

Во всём этом было что-то, заставлявшее сердце трепетать.

«У власти есть свой вкус, — писал его прадед в своём дневнике, — она слаще мёда, но вместе с тем вызывает пристрастие, будто опиум или гашиш. Кто раз попробовал, уже с трудом отказывается и возвращается к прошлым вещам, что доставляли радость…»

«Всё правда ведь, — подумал Адлер. — Я давно бросил писать, редко играю — а ведь когда-то это так нравилось мне, я не мог себе представить и дня жизни без ноты, без строчки! А сейчас я ложусь спать с мыслью о том, где бы найти больше сторонников, и с ней же открываю утром глаза… Я пристрастился, — поставил он диагноз с самоироничным смешком. — Я пристрастился…»

Но всё же худшей — или лучшей? — частью этого было то, что пристрастие делало Адлера счастливым.