Ориноко

Когда весть об этом разнеслась по английским колониям, немало нашлось людей, рекомендовавших использовать этот способ для уничтожения еще не покоренные индейских племен, портивших немало крови переселенцам в западных районах.

Любопытно, известно ли об этом в испанских колониях, и если известно, то ужель эти люди здесь до такой степени лишились всякой совести, что способны воспользоваться столь дьявольским способом уничтожения свою ближних? Каким леденящим душу холодом веяло от глаз дона Эстебана! Меня обуял страх перед неведомой опасностью, и я решил еще более, чем когда-либо прежде, держаться настороже.

— Прошу меня простить, дон Эстебан! — заявил я решительно. — Но в одеялах вашей милости мы не нуждаемся, и я не хочу лишать их вас.

Он же лишь пожал плечами.

— Как следует поразмысли, дон Хуан, прежде чем обижать и огорчать меня столь необоснованным отказом. Зачем ты лишаешь радости своих людей?

Последние слова дон Эстебан обратил не столько ко мне, сколько к Конесо и аравакским старейшинам, находившимся тут же, и делал это не без умысла. Алчных старейшин непомерно удивляло и огорчало мое упорство, и Конесо был согласен с испанцем, что я лишаю индейцев радости.

— Уступи одеяла мне, если не хочешь брать сам, — вмешался верховный вождь.

— А ты знаешь, что такое одеяло? — спросил я его по-аравакски.

Он не знал.

— Это циновки из такого толстого сукна, что неизвестно, для чего они нужны, — пояснил я.

— Пойду посмотрю, — сказал он и встал.

— Прошу тебя об одном: будь осторожен, не прикасайся к ним! — предостерег я его.

— Ты думаешь, они кусаются? — вскинул он голову.

— Я думаю, они могут причинить вред…

Конесо, Фуюди, Пирокай и другие отправились к итаубе испанцев и вернулись по-детски радостными. Особенно восторгался одеялами Конесо.

— Несчастные глупцы! — старался я умерить их восторги, предостерегая самыми убедительными словами, на какие был способен, и заклинал не прикасаться к одеялам. Чтобы избежать их уговоров, я поспешил удалиться.

Пополудни испанцы собрались отплывать. Я пошел проститься с доном Эстебаном и крайне удивился, увидев мешок с одеялами на берегу.

— Спасибо, мне они не нужны! — воскликнул я.

— Бери, ваша милость, бери! — Дон Эстебан так и сиял добродушием. — Если они не нужны тебе, отдай воинам своего отряда. Они заслужили награды за меткую стрельбу!.. Там пятнадцать одеял…

— Не отказывайся, возьми, Белый Ягуар! — поддерживал его и Конесо. — А может, эти одеяла еще пригодятся…

Делать было нечего. Две лодки уже отплыли, а в третью как раз усаживались последние испанцы и индейцы чаима.

Когда они исчезли у нас из глаз за излучиной реки, мы окружили подозрительный мешок. Поскольку небывалый прилив щедрости у дона Эстебана лишь утвердил меня в моих подозрениях, я тут же выложил присутствующим аравакам все, что думал.

— Я не верю дону Эстебану, — заявил я под конец, — и боюсь, в этом мешке сидит страшный Канаима белолицых, сеющий смертоносную болезнь. Смотреть на него можно, но прикасаться — болезнь и смерть!

Слова мои произвели впечатление, и люди смотрели на мешок с недоверием и ужасом. К мешку был привязан шест, на котором его, очевидно, вынесли на берег таща за два конца и не прикасаясь к самому мешку, — это мне тоже показалось подозрительным.

Арасибо коснулся моей руки и робко проговорил:

— Белый Ягуар, я знаю заклинания, которые убивают злые чары, отгоняют болезнь…

— Арасибо, друг мой! — улыбнулся я. — Против того зла, какое таится в мешке, не помогут никакие заклинания, и остается лишь одно: бросить мешок в реку, пусть он утонет в море, или закопать его глубоко в землю, или — еще лучше — сжечь без остатка.

Тут подступил Пирокай с хитрыми, бегающими, как у мыши, глазками и обратился ко мне:

— Ты говоришь, что у тебя есть сомнения, но ведь твердо ты не знаешь, что в этом мешке?

— Не знаю, конечно.

— Вот видишь!..

Конесо, пожирая мешок алчным взглядом, сокрушался:

— Такой ценный подарок и уничтожать! Разве не Жаль уничтожать, если ты не уверен? А если там не сидит Канаима?

— А если даже сидит, — вызывающе выкрикнул Пирокай, — ну и что? Разве Карапана у нас не шаман и не прогонит любого Канаиму! Карапана обезвредит мешок!

— Карапана — живой труп! — гневно откликнулся на это Манаури. — Карапана мертв!

Этот резкий окрик произвел сильное впечатление на всех. Но восприняли его по-разному: если наш род бурно приветствовал осуждение шамана, поддержав своего вождя, то кое-кто из Серимы выражал возмущение, а Пирокай вскипел, готовый выдрать брату глаза:

— Ты лжешь, паршивая собака!

Я призвал всех успокоиться.

— Враги не отплыли еще и милю, а эта сорока, — сказал я, указывая на Пирокая, — трещит как барабан!

Среди воинов нашего рода раздался смех.

— Манаури прав! — продолжал я. — Карапана для нашего племени уже умер! У нас нет шамана. Когда над Серимой нависла опасность, кто спрятался, как трусливая змея? Карапана. Кто довел до того, что половина ваших братьев покинула Сериму и не хочет больше жить вместе с вами? Карапана.