Орина дома и в Потусторонье

Орина, залезая, споткнулась — и рухнула в сено. Павлик Краснов опустился рядом. Вагонную дверь задвинули и закрыли снаружи — тьма сгустилась: единственное окошко, забранное решеткой, находилось под потолком. Почти все место в вагоне занимала скотина, для людей оставался узкий пятачок коридора. Слышалось тяжкое тревожное шевеление запертых вместе с ними копытных. Когда глаза привыкли к сутеми — в окошко проникал свет прожектора, — они разглядели коров, овец, коз; морды животных медленно двигались на разных уровнях. К счастью, скот был отделен от них какой-то ржавой сеткой, только кое-где в отверстия просовывались единичные острия рогов.

И вагон тронулся. Животные, когда поезд дернуло, попадали друг на друга — наверное, кого-то стоптали, скот заревел пуще.

— Едем, — выдохнула Орина.

Павлик Краснов кивнул и спросил:

— Только вот куда?!

Поглядев на страшно мычащее стадо, сбившееся за решеткой, сын пастуха спросил:

— Может, дать им сена? Наверняка скотина голодная…

Орина кивнула, и Павлик Краснов, взяв охапку, перекинул ее через сетку, после еще одну. Он подобрался к лежащей Орине и принялся выдергивать сено из-под нее — она, хватая остатки, засмеялась:

— Оставь же нам что-нибудь…

Поезд набирал скорость. Павлик бросил свое занятие и сел с краю. Орина сказала так тихо, что из-за мычащего и блеющего стада он еле разобрал:

— Павлик, а поцелуй меня…

— Что?

— Поцелуй меня в лицо.

— Что?

— Ты должен поцеловать меня, Павлик! Поцелуй меня! — Она схватила его руку и потянулась к нему. — Павлик… — она понизила голос, не зная, слышит ли он ее. — А я видела тебя голым… Представляешь? Еще там, дома, когда мы были маленькими… Я никого из мальчишек… из мужчин… не видела голым… только тебя. Ты… такой смешной! А ты бы хотел увидеть меня?.. Только тут так темно… Ну поцелуй же меня…

К решетке прижимались искаженные темнотой и бегущими заоконными бликами странные рогатые морды, которые, казалось, прислушивались…

— Я… не могу. Я думаю…

Скот снова заревел по-своему: на разные голоса.

— Я знаю, что ты думаешь, ты думаешь, что она права, да?! Что я — Крошка, да?! Ну пускай, пускай она права. Я потому что узнала, и говорю, и прошу, а то бы… Потому что я не хочу, чтоб это был какой-то там Адам, чтоб это был другой, а это будет другой, а я хочу, чтоб это был ты! Ты слышишь меня, Павел? — она уже почти кричала.

— Что?

— Что. Ты такой смешной… И ты не похож на человека…

— Почему… почему это я не похож на человека?!

— Я не так выразилась. Вы все… не похожи на человека. Ведь туловище — оно как второе лицо, пускай пародийное. Мы все — двуличные. Только у нас и второе лицо человеческое, а у вас — нет… Вот смотри, что у меня: грудь — как будто два глаза, ну пускай в базедовой болезни, а пуп — это крошечный нос, а дальше — рот, пускай в кривой ухмылке. А у вас что: у вас все время высунут язык, и еще гланды вывалились. А разве у человека может быть все время высунут язык? Разве человек может ходить с высунутым языком? Это уже тогда не человек. Понял теперь?! Хорошо, что на вас штаны, а то бы мы все умерли со смеху… или со страху…

— Крошечка, я не узнаю тебя! Ты… стала взрослой. Ты так страшно изменилась… Мне хочется плакать…

— Павлик, ты должен, должен, должен меня поцеловать! Я знаю, что должен, тогда — ничего этого… того, что она наговорила, не будет! А я не изменилась… Но могу… Ты должен поцеловать меня, чтобы я осталась собой, чтобы не изменилась, чтобы мы встретились, наконец! Ну же… Вот она я, Павлик… Ты… молчишь?! Ну что ж… А можно… тогда я… можно я тебя тогда поцелую? Ты такой ужасно, ужасно смешной. И я так люблю тебя, Павел!

Ему не пришлось отвечать, их бросило друг к другу, они стукнулись лбами — и получили по шишке: поезд остановился. Где-то стреляли и кричали — причем… причем не только по-немецки, но и по-русски!

Орина еще торопливо застегивала расстегнутое, когда широкие двери с шумом сдвинулись в сторону; а за ними был реденький утренний свет и двое верховых на лошадях — один пожилой, с мохнатыми усами, другой совсем юный, в пилотке с красной звездой и брезентовой плащ-палатке, в накинутом капюшоне; пожилой, взмахнув рукой, приветливо воскликнул:

— Выходите, ребята, вы свободны!

Старик на вороном ускакал дальше — отпирать следующий вагон, а юноша на бледном коне остался, из-за его спины, из складок плащ-палатки, из-за ремня, на котором висел автомат, выглядывала знакомая задорная рожица Каллисты, и девчонка вновь показала Орине кулак. Ну что ты будешь с ней делать — ведь они с Павликом в Агрызе попались из-за нее, и вот она — благодарность! Орина выпрыгнула из телячьего вагона на землю, Павлик Краснов — следом.

— Неужто ночь кончилась? — спросила она у Павлика, стараясь не смотреть ему в лицо.

Она поглядела по сторонам: ей показалось, что она узнаёт место… Избы раскинулись по обе стороны железнодорожных путей. И вон — небольшое круглое зданье полустанка.

— Где мы? — спросила она у юноши с автоматом, который успел уже посадить крошечную школьницу перед собой.

— Это «9-й километр»! Что, не видишь? — высунулась с ответом Каллиста.