Орина дома и в Потусторонье

— Пускай отважной будет, женщине это тоже пригодится… Ну, такой вот: которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»! И еще чтобы верная была.

И Сашка с чувством прочитал стих:

Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди меня, и я вернусь
Всем смертям назло…

Мими, забыв про карающую ложку, восторженно воскликнула:

— А я как раз такой ведь была!.. Готова была ждать хоть вечность! Да только… пришлось пойти по скользкой дорожке… Продал меня ухажер в… один дом, нет, не хочу вспоминать — тошнехонько!.. И я знаете что хочу дать имениннице…

— Дать — не устать, да было бы что! — со значением произнес тут Ефрем Георгиевич, но после благосклонно кивнул: дескать, ладно уж — говори, разрешаю, правда, торопливым шепотком прибавил: — И желательно, чтоб никаких носов! У ней уж есть нос. А то опять будут два носа, как в тот-то раз…

И Мими, несколько подумав, сказала:

— Послушливая пускай будет — вот что, трудолюбивая и… скромница. И… и еще чтобы никто никогда не возвел на именинницу клеветы, как на меня когда-то…

Ефрем Георгиевич крякнул одобрительно — видать, никак не ожидал от Мими такого подарка, и все взгляды обратились к новичку.

— Я?! — мужик, по-прежнему прикрывавший низ лица ладонью, поднялся и заиграл на своем горловом инструменте: — Ну что… Хочу пожелать правнучке, чтобы… не довелось ей поднять руку на… божью тварь: ни на человека, ни на собаку… Вот такое есть мое пожелание!

Сашка же, сев на место, вновь строчил в общую тетрадь — только переворачиваемые страницы шелестели; Мими, пытаясь прочесть, что там, заглядывала к соседу из-за локтя, запахнутого плащ-палаткой.

— Хорошо, — поднялся председатель. — Видать, все высказались… Теперь я скажу свое слово… У нас в роду, это многим известно, черта есть: поперечливость, али, по-другому сказать — упрямство! Может, и хорошая черта — но… это с какого боку поглядеть… Много она нашему брату и сестре напастей принесла и бед… Я через то упрямство, можно сказать, раньше, чем надо, свет покинул — на эту сторону перешел… Говорили мне, что больше надо брать сопровождающих, когда мы обоз-то с хлебом для рабочих везли… А я, дурак, настоял на своем — нет, сами-де управимся: вдвоем с племянником… Чего, дескать, бояться-то, кого?! И вроде уж не вовсе голодный год-то был, 34-й… А вот… Бандиты напали, думаю, что из Зонова, это село завсегда было бедокурное, и много их оказалось против нас-то двоих! Племянника сзади схватили за пиджак (а пиджак я ему свой дал на выход, дескать, в Город ведь едем!), велик он ему был, да и не застегнут спереди, племяш взмахнул руками, выскочил из рукавов-то, и — дёру, только пиджачина у гадов и остался… Обрезов-то, ружей-то не было у кулаков, а бегал племяш будь здоров: не догнали! Через лес махнул, и — на станцию, а там телефон имелся, позвонил куда надо… Приехали — да… не поспели… Вот: всего ножиками истыкали, сорок две колотых и резаных раны!

Ефрем Георгиевич не стал пиджачную рванину распахивать, только подернул плечами — и из порезов кровь стала сочиться, пропитала ткань, закапала на пол, хоть ковшик подставляй…

Отжав полы пиджака, а руки вымыв под рукомойником, председатель договорил:

— Так вот, мое пожелание имениннице такое: чтобы не было у ней родовой нашей черты, поперечливости-то этой!.. Ну и… вдобавок к этому хочу пожелать, чтобы грамоту знала…

— Сейчас они все грамоту-то знают, — не отнимая руки от лица, задребезжал новичок. — Поголовная грамотность ведь у нас…

— Ну что ж… — почесал в голове председатель. — А тогда… пущай вот что: богатой пущай будет и это… и знаменитой! На рожке пущай дудит лучше всякого пастуха!

Все захлопали — даже Марфа оторвалась от штей, а Мими, вскочив, в ажиотаже закричала:

— Шампанского! И — в Яму! — и своим крашеным розовым пером, прикрепленным к залихватской шляпке, смела паутину в потолочном углу, разорвав паучью растяжку. Паучок по полупрозрачному канатику принялся спускаться вниз — и повис над столом.

И шампанское тут же явилось, пробка сама собой торкнула в потолок, бутылка резко накренилась — и в подставленные бокалы с шипением полилась пенная пузырчатая жидкость (паучок еле спасся, резко взяв вправо). Но не успели дарщики опорожнить бокалы — Марфа, прежде чем выпить, недоверчиво принюхивалась к жидкости, — как вдруг…

Сана — нелегально, агентом охранного отделения присутствовавший на сходке, — увидел, что фарфоровый медведь, стоявший по левую сторону от него, с поднятой лапой, которой он собирался шваркнуть по рыбине, неосмотрительно высунувшей из фарфоровой проруби голову, задрожал, по всему медвежьему телу трещины пошли, как будто внутри статуэтки шевелилось, пытаясь выбраться, что-то невместимое, и… разлетелся косолапый ранящими осколками по комнатам.