Ориген

Часа через два Денис, шмыгая носом, поднимался по собственной лестнице. В авоське позвякивали четыре «львиных горы» да еще две водочных поллитровки по талонам, и он думал, что одну поллитровку точно сейчас откроет и заварит горячего чаю с медом и лимоном (вроде, лимон в холодильнике был, сиротливый, подсохший, но лимон). А потом вольет туда грамм пятьдесят… и повторит. Согревала даже мысль об этом.

Хрипловатый знакомый голос звучал из-за любкиной двери, и Денис, как ни торопился острограммиться, невольно остановился:

В нашем смехе и в наших слезах,
и в пульсации вен —
перемен!
Мы ждем перемен.

Он уже прежде слышал эту песню — и в фильме про Бананана, и где-то просто так, и была она — совсем настоящей. А что у него? Мальчик, влюбленный… Смех, и только. Самолюбование. Перемен. Мы ждем перемен. Кто это сочинил — сумел назвать главное.

Любка наверняка была дома, и ее, конечно, тоже стоило пригласить. Он позвонил в дверь. Дверь открылась не сразу, Любка была растрепана и заревана, тыльной стороной ладони вытирала глаза:

— Деня! Денечка, ты же, конечно, уже знаешь, что он… погиб?! Ты же уже слышал?!

— Нет, — настороженно ответил он, ничего еще не понимая.

— Сегодня! Как раз ты же в Юрмале только что был…

— Да кто он? — переспросил Денис ошалело. Про Любкиного отца он вообще никогда не слыхал, братьев у нее не было, парня, вроде, тоже.

— Ой, ты весь мокрый… ты входи, давай я тебя чаем напою, мамы твоей нет ведь дома… Да Цой же! Погиб!

— А кто это Цойже? — бездумно ответил он. Имя ему ни-че-го не говорило.

Так и закончилось это лето.

Сон о пробуждении

Дождь. Стучит по крыше дождь. Сад ждал его так долго, и вот теперь тянется к небесам пожухлой своей листвой. Так бы и мне — ожить, очнуться, впитать живительную влагу.

— Отнесите меня в сад, — прошу.

— Там же дождь — недоумевает Арета. Арета, откуда здесь она, почему я опять в ее доме? То было в Александрии, а я… нет, это другое. Это вилла друзей в окрестностях Тира, Арета — служанка.

— И отлично. Я хочу помокнуть под дождем.

— Разрешит ли лекарь? — а это уже мой епископ. Да, его зовут Феоктист. Он пришел сюда из Кесарии, чтобы отпустить мне, насколько это в человеческих силах, мои грехи. И просто, чтобы побыть рядом. Мы как раз только что говорили.

Забавно, в молодости я, было дело, самую чуточку поразвратничал и сгоряча чуть было себя не оскопил. Так оно и пошло с тех самых пор. Я было даже отрекся, но только чуточку, слегка, краем ладони ладана зачерпнул. Попробовал недавно погибнуть за веру, но так и не дошел до арены. Всего понемножку и ничего до конца. Не удивлюсь, если однажды меня назовут учителем церкви и тут же еретиком — но то и другое как бы понарошку, не всерьез.

— Просто ты — настоящий и живой. Не вписываешься ни в какие рамки, — сказал мне Феоктист, — это и ценю в тебе больше всего.

Я отвечал:

— Меня крестил, ты же знаешь, я говорил тебе… Феликс Аквилейский. В моем детстве, в Александрии. Я мало что знаю о нем. Тогда меня очень напугали его руки с содранными ногтями. А ведь далеко не самая страшная пытка.

И знаешь, он мне что-то тогда говорил, наставлял новокрещеного. Я ничего, совершенно ничего не запомнил, был мал, глуп и напуган. Спустя годы спросил об этом отца. И отец пересказал. Тот говорил: «Ориген, будь Оригеном. Настанет день, ты предстанешь перед Творцом. Он не спросит тебя, почему ты не стал Феликсом Аквилейским, или кем-нибудь еще, или даже тем, кем хотели тебя видеть отец твой и мать. Он спросит только об одном: Ориген, был ли ты Оригеном? Я дал тебе так много — принял ли этот дар? И приняв, зарыл ли таланты в землю, от испуга или смущения, или просто от лени? Будь собой. Ищи себя. Ищи неповторимый Божий образ, который вложил в тебя Господь. Он — только Твой. Раскрой его в своей жизни, и в день смерти нечего будет тебе страшиться».

— Ничего себе слова для ребенка, — улыбается епископ.

— А может быть, он говорил иначе. Но так я запомнил… запомнил даже не его слова, а свое воспоминание о разговоре о них с отцом. Но я — я так жил. Думаешь, много ошибался?

— Думаю, много.

— Согласен.

Лицо Феоктиста расплывается. Это уже не он, а Деметрий — мой прежний епископ, он после моего отъезда из Александрии вскоре и сам оставил ее, но переселился за совсем иные воды. Он здесь?

— Не сердись, — прошу я его, — я был молод и горяч. Тебе со мной было трудно.

— Тебе со мной — еще труднее, — улыбается он.

Или это все-таки Феоктист? Или они оба?

И Пимен, тот юный чтец из северной страны, рука об руку с другом своим чтецом Андреем. Он тоже будет епископом великого града, этот Пимен, и тоже застанет пору гонений, а Андрей будет учителем, будет оглашать новоначальных. Только оба они еще не родились.