Ориген

— Я вот задумался, что кодекс действительно удобней, его можно перелистывать, не то, что свиток. И смотри, они там читают, буквы у них почти как греческие, а некоторые люди там даже знают латынь. Они — потомки нынешних варваров, но всё у них есть: и водопровод, и канализация в городах. И даже библиотеки!

— Но, слушай, — продолжаю я, — они почти все умеют читать, и книги там очень дешевы. Но им милее другое — смотрят на деревянный ящик, где им показывают волшебные картинки…

— Диа… эти самые?

— Нет, хуже. Каждый день разные картинки в движении: что происходит в дальних странах, кто про что спел и кто как пошутил. И они забывают свою цельность и глубину, если у кого они и были, гонятся, как листья на осеннем ветру, за чужой и неприметной пустотой, лишь не бы не думать, чем живут сами. Взоры глупца, учит нас Писание устами Соломона, обращены ко всем концам земли. Нечему там завидовать, малыш.

Мальчик слушает, раскрыв рот. А мы (я опираюсь на руку Ареты) выходим в осенний сад, он пахнет вечностью и спелыми яблоками, и лоза на окне словно тянется к нам, и старая смоковница протягивает спелые плоды. Как прекрасен этот утренний мир!

— Есть у них, вы удивитесь, своя империя, и она тоже воюет с варварами на окраинах, и покоряет соседние царства, а они против нее восстают, и об этом им тоже сообщает колдовской этот ящик. И есть в ней свои воины и свои полководцы, и многие полководцы хотят быть императорами. И даже некоторые солдаты. Всё, как у нас. И как у нас, у них недавно гнали христиан, а теперь поняли, что бесполезно — и уже признали христианство дозволенной верой, как было у нас при Севе́рах. Пустили в ящик. А скоро, пожалуй, сделают его и государственной религией. Да и нас ведь такое ждет — только без ящиков и диафильмов.

— Да неужто? — ахает Арета.

— Вот здорово! — вопит мальчишка.

— Но я уже этого телесными глазами не увижу, а ты, малыш, пожалуй, да… Только это будет новым и еще более сложным испытанием для церкви. Нет груза тяжелей ответственности за других, нет опасности горше собственной власти. И если империя не смогла нас сожрать и переварить — она постарается нами притвориться. Помнишь, мы говорили про три искушения Христа в пустыне?

— Там было про хлеб, про броситься с крыши, — мальчик морщит лоб, — а третье забыл.

— А третье, малыш, это власть. Власть над другими людьми. И нет маковой росы ее прилипчивей и слаще. И на всё пойдут люди, чтобы ее получить и удержать. А уж если поднимут на властном знамени своем крест… Знаешь, мы кажется, могли с одной доброй женщиной, ее звали Мамея, сделать так, чтобы христианам дозволялось быть — да и только. Чтобы никому не дозволялось насилия над чужой совестью. Верь, как сочтешь нужным. Мы могла об этом людям тогда сказать.

— А что же… — это уже вступает Арета.

— А кто бы нас с Мамеей тогда послушал, — улыбаюсь я, — если люди хотят насилия, они его получат. Они будут убивать, думая, что выполняют приказ императрицы отменить убийства. И скоро, скоро добрая моя Мамея была убита теми, кто хотел служить Риму. Но по-другому, нежели она.

— Что же нам тогда делать, отец мой Ориген, что делать?

Малыш ждет от меня ответа, но у меня его нет. Солнце рисует ажурный узор на белой стене. Перезрелая смоква падает на камень дорожки, растекается жирной кляксой — то-то будет поживы насекомым. Недоступный глазам моим зоркий сокол парит в высоком небе, высматривая добычу. А я не знаю, что сказать про чужую, непривычную жизнь.

Моя-то испита почти до донышка.

Но как же прекрасен ее остаток!

Август и грозы

К его двадцать второму дню рожденья, к шестнадцатому августа — в Москве закончилось лето. Как-то очень рано, по-прибалтийски, это там местные шутили: «лето было просто отличным, только жаль, что пришлось на среду». Но уж в Прибалтике так положено: в марте начинается весноосень и длится она примерно до нового года. Лови себе где-то посредине теплые деньки, гуляй и купайся, вот в этом июле им с Верой вполне удалось.

А когда он в Москве — да ну его, это лето, пусть заканчивается! Ну что хорошего в этих раскаленных каменных джунглях? В фонтане перед Институтом марксизма-ленинизма плещутся детишки, девушки гуляют почти в купальниках и мороженщицы за день делают месячный план — вот, собственно, и все летние приятности глазу и желудку. Ну разве что съездить на пляж куда-нибудь в Серебряный бор, но это тоже целая история: сначала прохладное метро, зато потом раскаленный переполненный троллейбус. И пока доедешь на нем до воды по унылой, уставленной хрущовками Хорошевке, а особенно — пока вернешься обратно, пожалеешь, что вообще куда-то поехал.

Лучше уж дома, поближе к книжному шкафу. Ну к приятелям выбраться разок-другой на дачу, в лес, к речке. Да и то неохота, если честно.