Орфей! Орфей!

Например, что Париж – говно.

Это ведь и правда так.

Тут только камень, машины, асфальт.

Витрины, кафе, люди, стекло.

Ещё машины, ещё бутики, ещё рынки, ещё супермаркеты.

Люди, дома, булочные.

А кентавру нужен лес.

Холмы.

Луг.

Река.

7

Я совершенно потерян здесь.

Возможно, я сам виноват?

Я уже не чувствую ничего.

У меня нет никаких идей.

Я гнилой внутри.

Одни кишки.

И кал.

У меня сводит низ живота.

Я пукаю, как больной конь:

– Орг-огх-пссссс…

У меня встают волоски на руках.

Зубы скрипят.

Мурашки бегут по спине.

Мурашки бегут по бокам.

Хвост бьёт по ляжкам, как хлыст.

Может, я не кентавр, а кадавр?

8

Париж омерзителен.

Я больше не могу впитывать в себя эту гнусь.

Капитал.

КАПИТАЛ.

К А П И Т А Л.

Неужели мне придётся здесь умереть?

Я хочу умереть в лесу.

Я хочу умереть как кентавр.

Я хочу умереть…

Или я уже и так кадавр?

9

Где я, собственно, стою?

Кажется, перед Gare du Nord?

Здесь много людей.

Они спешат.

Заняты только собой.

Собой и своей алчбой.

Выходят из вокзала, входят в него.

Бегут мимо меня, человека-коня.

Никто не замечает, что я здесь стою.

А ведь я не такой, как все.

Я – КЕНТАВР!

Настоящий древний кентавр!

Но они бегут, будто меня здесь нет.

Лучше б они атаковали меня!

Лучше б они растерзали меня!

10

И вдруг я вижу: бездомный заметил меня.

Бездомных легко отличить.

Они носят все свои вещи с собой.

Или возят их в тележке из супермаркета.

Но у этого нет никаких вещей.

Или он наркоман?

А может, бездомный наркоман?

Он смотрит на меня.

Он подходит ко мне.

И задаёт какой-то вопрос.

Я не понимаю его языка.

Но улыбаюсь ему.

Я стараюсь выглядеть естественно.

Я стараюсь держаться как нормальный человек.

Как кто-то, кто знает, что он тут делает.

Но на самом деле я не знаю ничего.

Вернее, я знаю, что я не такой, как все.

Я – кентавр!

КЕНТАВР ИЛИ КАДАВР.

11

Бездомный протягивает руку и что-то говорит.

Я не понимаю, но догадываюсь.

Он просит вспомоществование.

Монетку или две.

Как всегда, капитал хочет всё контролировать.

Даже отношения кентавра и бездомного.

Но у меня ничего нет.

Ни монеты, ни тем более двух.

Я – кентавр.

У кентавра капитала – ноль.

Кентавры живут безденежно.

Кентавры живут в лесу.

Кентавры лижут росу.

12

Но бездомный не понимает этого.

Он всё тянет и тянет руку ко мне.

Прямо в мой рот.

Его кулак залезает мне в пасть.

И я уже не могу дышать.

О, как страшен этот бездомный палач.

Да, ПАЛАЧ!

Настоящий палач, как и все.

Все люди, даже бездомные, – палачи.

13

Неужели мне это лишь кажется?

Или я уже видел этого бездомного?

Но где?

И когда?

А?

И тут меня осеняет: это бездомный из фильма «Mulholland Drive»!

Или из «Twin Peaks»!

14

Он всё глубже и глубже засовывает кулак в мой рот.

Не могу дышать!

НЕ МОГУ!

15

Я просыпаюсь – как от землетрясения.

Я весь в холодном поту.

Палач!

Дантист!

Бездомный!

Врач!

О, как я боюсь палачей и врачей!

И полицейских.

И всех людей.

16

Чтобы стряхнуть с себя липкий страх, я пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее.

Спасительное.

Но что?

ЧТО?

Я вспоминаю эпизод из романа Ясунари Кавабаты «Снежная страна».

Я эту книгу когда-то любил.

В ней есть замечательная эротичная история.

Бездельник из Токио отправляется зимой в провинцию и завязывает отношения с местной гейшей – молодой, не очень опытной женщиной.

Он приходит к ней ежедневно и проводит у неё долгие часы.

Всё это время он только и делает, что поглаживает её распущенные волосы.

У гейши очень длинные, очень красивые, очень чёрные волосы.

Гость запускает в них свои руки и приговаривает: «Какие холодные! Я никогда не трогал таких холодных волос!»

17

Вспомнив эту историю, я чувствую облегчение.

Я шепчу заклинание:

– Какие холодные! Какие холодные! Какие холодные!

Я повторяю это много, много раз…

Возможно, теперь я усну…

Скорей бы, скорей…

Я шепчу:

– Кентавр, спи. Спи. Спи. Спи. Спи. Спи. Спи.

И:

– Сундер варумбе… Сундер варумбе… Сундер варумбе…

И затем:

– Тили-тили-тили-бом… Загорелся кошкин дом…

Про то, как я читал и перечитывал «Кошкин дом»

1

Одним из самых больших потрясений в моей жизни был «Кошкин дом» Маршака.

В детстве эта вещь снесла мне голову.

И недавно, когда я её перечитывал, опять снесла.

Я снова пережил сильнейшее ощущение крушения, несчастья, жалости и опустошения.

О этот подлый, уютный, бездушный, отвратительный кошкин дом – и его неминуемое сожжение!

Это как греческая трагедия.

Только она у Маршака не героическая.

И с фарсовым счастливым окончанием.

Теперь я знаю, почему ненавижу все человеческие жилища, квартиры, хаты, морги, хоромы, трупарни, хрущёвки, казематы, покои, камеры: из-за Маршака.

Он привил мне эту тошноту, это отвращение.

И я говорю ему – патентованному советскому писателю:

– Obrigado, Самуил Яковлевич! Вы для меня всё равно что пророк Захария!

2

Я помню, как к моим родителям приходили их друзья-знакомые.

Я помню этих кур и петухов, этих кабанов и свиней, этих козлов и коз.

Они все были точно такие, как у Маршака: толстомясые, закоснелые, загребущие, заледенелые, неспособные увидеть ничего, кроме своих горшков и корыт.

А мои родители?

Маршаковские кошка и кот.

И всё почему?

А потому, что у них был дом!

Нельзя, нельзя иметь дом!

Даже если это избушка Хайдеггера!

Даже если это сруб Тарковского!