Орфей

Хватов едва вытерпел три часа полета на старом «Ан-24». От грохота винтовых двигателей, свободно проникающего в салон, дребезжали все заклепки и стучали все железки. И зубы. Так Мишке казалось. Он уже отвык летать на такой рухляди. Зачем, спрашивается, было устраивать спешку с прыганьем туда-сюда, если меньше чем через десять дней он снова нужен в Москве? А если шеф заранее дал ему указание, с кем здесь встретиться и что передать и как потом действовать, то почему это нельзя было сделать сразу, пока был? Ведь все равно он зря проболтался в этом степном пропыленном и прожаренном городишке, где, кроме гостиницы-клоповника, совершенно некуда деться.

Ежедневные поездки эти к Территории, к чему они? Все равно ни внутрь не попасть, ни вокруг не обойти. Охрана, правда, — это да. Ничего не скажешь, дело знают. На десять шагов не подпустили, хоть и видели они Мишкино удостоверение, и, следовательно, знали, что находиться ему тут не просто разрешается, а положено. Уж казалось бы, что один капитан, начальник смены, что другой, что старлея оба, со всеми знаком, а нет разового пропуска на вывоз, жетон такой с полоской магнитной, — и все. Остановись у предупредительного знака, иначе открываем огонь. Между прочим, откроют, и ничего им не будет. На поражение. Сам видел. Без всяких лишних окриков. Неграмотный, читать не умеешь, — извините. Свои же, со строительства, того за руки за ноги подхватили и уволокли, бледно оглядываясь. Надо будет шефа порадовать. Как он, интересно, все это отмазывает? Да сам шеф не будет, подвязал здесь кого, Контору небось.

В гостинице тоже не сахар. Клопы хрен с ними, нету там клопов, конечно, но вот эти трое… вновь прибывшие. Чем дальше, тем наглей. Разнюхивают. И при этом работают, падлы, на три голоса. Один — под сапога: майор! я старше вас по званию! доложите обстановку! Другой дурика ждет: Михал Иваныч, одно же дело делаем, какие могут быть между нами трения? Третий все молчком, выжидает. Мишка завтра с генеральской корочкой приедет, всех вас — за химок…

Заходя на посадку, «Аннушка» огибала высокое, как гора, пронизанное солнцем облако. Мишке хотелось курить. Из его окошка было видно, как выпавшие со стуком шасси вот-вот, кажется, заденут блестящие кресты на церквухе. Сели. Быково, мать его…

Мишка хмыкнул, освобождаясь от ремней. Вот, выходит, сколь жизнь его не учит, сколько он ни добивается в ней, каким уважением ни окружен в своей среде, а стоило шефу Михаилу объявиться, вновь закрутить свои дела неслыханные, ни в чем теперь от Мишки не таясь, — и вот они, мысленки понтярские, сопливая дешевка. Лезут, никуда не денешься. Как был ты, Мишка, любером, качком, шпаной, «спартаковцев» в Лужники ездил бить, так в душе и остался… заваливаясь на кожаные подушки своего «Понтиака» — не первой свежести тачка, секонд хэнд, но солидно, вид, престиж, не «Гольф» какой-нибудь, пусть он двадцать раз «Джетта», и не «шестисотый», во всех анекдотах обосранный, от зависти, конечно, — Мишка снова хмыкнул, подумал: да, первого своего он вздернул на шарфе в красно-белую «спартаковскую» полоску. Хорошо скручивались те шарфы…

Вместо Геника его встретил Лелик, похожий на Геника, как две капли, особенно со спины. Головы у них плавно переходили в плечи. Не головы, а вытянутости, сказал бы шеф Михаил.

— Ты куда меня везешь, чудо? — спросил Мишка, когда они выехали в Москву. Он курил уже третью, никак не мог накуриться после самолета. Чмошная страна. То ли дело «за речку» лететь — семь часов над Атлантикой, перешел в другой салон «Боинга», кури на здоровье…

— На фирму.

— Которую, чудушко?

— На главную. Или домой? Вы ведь не говорите, шеф.

— Геник бабу нашел?

— Так точно. Ее пасут потихоньку. Эти дни никуда не срывалась.

— Не сунулся Геник к ней от большого ума-то?

— Ни-ни. Как можно, шеф. Вы ж сказали.