Орельен

Эдмон отодвинул бумаги. Симоно, почтительно согнувшись, продолжал стоять у стола и, выслушав похвалу патрона, терпеливо ждал дальнейших распоряжений. Воцарилось молчание. Эдмон подумал о Бланшетте с некоторым раздражением. Сколько лет они прожили вместе, а сейчас он чувствует, как в ней растет что-то враждебное ему. Смехотворнейшая мысль! Бланшетта — женщина, так очевидно влюбленная в своего мужа, которая преодолела, казалось бы, непреодолимые препятствия, лишь бы быть с ним, с ним одним… Все это так. Но враждебное в ней все растет. А ведь у них дети, вся их жизнь. Даже добродетель. Все было налицо. Но вот тут-то и можно промахнуться. Именно мужьям свойственна в таких вопросах слепота… Но я-то не типичный муж.

— Симоно!

— Да, мосье?

— Я хочу вас попросить об одной услуге. Позвоните ко мне домой… Пожалуйста, позвоните. Только не говорите, что я тут. Просто узнайте, дома ли мадам Барбентан.

— А если меня спросят…

— Скажите, что я ушел полчаса назад и что вы меня разыскиваете.

Симоно даже не пытался вникнуть в смысл этой просьбы. Такие вещи его не касаются. Впрочем, мадам Барбентан не оказалось дома. Она вышла вскоре после мосье… Эдмон отпустил Симоно.

Что это доказывает? Ничего, в сущности, не доказывает. Он подумал о других женщинах, обо всех других женщинах… Мучительно скучны эти послеобеденные часы. Будь сейчас весна, он прошелся бы по бульварам. Эдмон пытался представить себе знакомые ему заведения, нагретый воздух коридоров, тамошних женщин. Дав волю воображению, он перебрал в памяти, не зная на чем остановиться, все дома от Терна до Монмартра, от квартала Лоретт до Пале-Рояля. И тот, что возле Маделен… Эдмон все еще умел заставить женщину полюбить его ради него самого. Нигде это не обнаруживалось более очевидно (про себя Эдмон говорил иначе: более «элегантно»), чем там, где о любви не может быть и речи. И вдруг она возникает, как приятный сюрприз. Единственно бесспорное признание ценности мужчины исходит от проститутки, которая отказалась получить деньги. Это уж яснее ясного.

Эдмон после долгих и трудных маневров вывел машину из этой проклятой улицы Пилле-Виль, где всегда такой ужасный затор, и остановился, не зная, куда теперь повернуть. Было холодно и темно, на улицах загорались фонари. Через улицу Лафайет он устремился к Опере, как будто его несло с горы. По дороге заметил объявление о выставке современной живописи, и мысли привели его к Полю Дени. Чего ради дурочка Береника шатается с этим мальчишкой? Конечно, это ее дело. Но ведь он же богема… А представители богемы обожают скандалы. Скомпрометировать женщину для них отрада. Пусть Люсьен ничего не узнает, он слишком далеко, но мало ли что случится. К тому же такой тип, как Поль Дени, вполне может решить, что начинается любовь с большой буквы. Дурачье!

Маршрут Эдмона, в сущности, определялся уличным затором. Он просто старался избегать скопления машин и не очень раздумывал, куда едет. Вдруг он очутился на улице Бель-Фей. И остановил машину у дома Мэри де Персеваль, сам удивляясь своему бессознательному жесту. «Не мешало бы пройти сеанс психоанализа», — пробормотал он не без иронии. Он постарался уверить себя, что это не ошибка и не скрытая работа подсознания: он вовсе не собирался начинать заново роман с госпожой де Персеваль. «Ладно, предупрежу ее насчет поэта, пусть-ка за ним приглядит. С моей стороны это акт чистейшего милосердия. Бедная наша Мэри — она стареет».

XX

У госпожи де Персеваль были гости. Еще в передней Эдмон услышал звуки рояля. Поль Дени с увлечением разыгрывал вариации на тему Мануэля де Фалья и песенки из «Фи-фи». Хотя лампы горели, все же чувствовалось, что люди пришли сюда еще при дневном свете и только совсем недавно включили электричество. По комнате плавали клубы табачного дыма. На столе стояли стаканы, и, попав в эту атмосферу интимности, Барбентан сразу же с неожиданной остротой почувствовал себя лишним. Его не ждали. Непрошеным он ворвался в беседу, которую всем хотелось продолжать, нарушил тот перескакивающий с темы на тему разговор, когда кто-то начинает рассказ, отклоняется в сторону, но все же досказывает, потому что люди уже давно сидят вместе и, как соучастники, понимают друг друга с полуслова, а тут является чужак и все портит.

Гостей собралось не так уж много. Кроме пианиста было всего трое: Мэри, Береника и художник Замора. Они дружно обернулись к вошедшему Эдмону, и Замора не договорил начатой фразы; Поль Дени, продолжая барабанить по клавишам, приподнялся и поверх рояля посмотрел на вошедшего, а Береника, вскочив с места, бросилась кузену на шею.

— Ах, Эдмон, Эдмон, как прелестно я провела день. Представь себе, утром мосье Дени отвел меня к Пикассо, да, к самому Пикассо. Я видела все его картины, осматривала его дом, такой странный… а сам он какая прелесть! А потом Поль повел меня завтракать к мадам де Персеваль…

— Просто к Мэри, — поправила хозяйка дома.