Орельен

В душе Лертилуа посылал ее ко всем чертям. Политическая карьера сенатора Барбентана была ему глубоко безразлична. Но Орельен, поймав Эдмона на слове, навязался к ним в гости. Госпожа Морель отправилась гулять по Парижу с Полем Дени и позвонила, чтобы ее к завтраку не ждали. Прелестно! А причем тут этот молодой поэт? Где они гуляют? Почему так долго гуляют? Конечно, сидят себе вдвоем в кафе и преспокойно завтракают. Мило! Какого же я дурака свалял! Торчу здесь и поддерживаю разговор с этой старой ханжой, с Эдмоном и Бланшеттой!

Передавая гостю маслины, Бланшетта шепнула: «Не повезло, бедняжка Орельен…» — и слегка поджала губы. На что она намекает? Он догадывался. Но решил оставить ее реплику без внимания.

— Там, где нет религии, там ад, самый настоящий ад, — продолжала разглагольствовать госпожа Барбентан-старшая. — Филипп принес столько несчастья семье именно потому, что воспитал своих сыновей в неверии, вечно высмеивал при них все самое святое…

Бланшетта покачала головой.

— Вы же сами знаете, мама, что ничто не в силах повредить Истине…

— Ох, гугенотка! — вздохнула свекровь и взялась за салат.

Самой заветной мечтой доктора Филиппа Барбентана, которую он лелеял всю жизнь, было отвязаться от этой тени, от этого ходячего упрека. Ему рисовался тот упоительный час, когда избиратели отзовут его в Париж, и тогда-то он сумеет насладиться свободой и всеми благами столицы, потому что Эстер, само собой разумеется, останется в Провансе, в их доме, и окончательно погрязнет в своей поповщине. Но жизнь безжалостной рукой сминает мечты. Переехав в Париж, сенатор довольно быстро смекнул, что, ежели он намеревается стать помощником заместителя министра, необходимо обзавестись шикарной квартирой и устраивать приемы. А следовательно, в его новом доме на авеню Обсерватории нужна хозяйка. К тому же Эстер — из рода Ринальди, ее двоюродный брат Шарль, сделавшись председателем финансовой комиссии парламента, был свой человек в кругах парламентского большинства. Поэтому, если возникнет одна из тех двуцветных комбинаций, которые периодически спасают Республику, родство Барбентана с Шарлем Ринальди может напомнить председателю кабинета министров, что имеется еще один свободный портфель и еще один претендент на этот портфель… Волей-неволей сенатору пришлось покориться обстоятельствам, вывезти из провинции Эстер и водворить ее у себя. А супруга сенатора ставила свечи перед статуей богоматери в соборе Нотр-Дам-де-Шан и возносила ей мольбы о продлении срока нынешнего состава кабинета. Вот и все!

Орельен окончательно закусил удила. Что это за прогулки с Полем Дени, фактически первым встречным. Неужели? Ну что ж, на сей раз он, кажется, окончательно исцелился. Просто провинциалочке загорелось видеть Париж. Должно быть, и впрямь у него в голове все перевернулось… Что прошло — то прошло. Любопытно, но раньше с ним ничего подобного не случалось. Вдруг он подумал, что с его стороны это чистейшая злоба и что в глубине души он просто ревнует. Я ревную? Этого еще не хватало. Он обратился к Бланшетте с какой-то любезностью. Однако вспомнил, что с ней-то как раз и не следует особенно любезничать. Ему хотелось одного — уйти. Но нельзя же в самом деле встать и уйти от десерта.

Кофе подали в библиотеку. Извинившись перед дамами, Эдмон увел Лертилуа на балкон, якобы затем, чтобы выкурить сигару. Они молча разглядывали крыши, Эйфелеву башню, купол Дворца Инвалидов. Было прохладно. И серое-серое, без единого пятнышка, небо.

— Из каких он Лертилуа? — спросила Эстер у Бланшетты. — Пожалуйста, один кусок, вы же знаете… Из тех, что занимаются цикорием?

— Нет. Цикорием занимаются его двоюродные братья, и они намного богаче. А это Лертилуа-Дебре… Суконщики…

— А-а, я думала, что другие… Цикорий, текстиль, — наследственная отрасль промышленников Севера… Я хотела сказать вам, милочка, что вы слишком внимательно глядите на этого самого Лертилуа… Тише, тише, не возражайте… Я сказала только то, что сказала, и ничего больше…

— Ну знаете, мама, это все-таки довольно странная мысль.

— Но, дорогая доченька, я же вам ничего больше не говорю. Бывает порой, что даже не думая ни о чем дурном… Уверена, что сейчас именно так и обстоит дело… Бывает, что мы слишком внимательно смотрим на мужчину. Говорю это только, чтобы вас предостеречь.

— Но, мама!

— Я ничего бы вам не сказала, если бы вы ходили на исповеди, но, к несчастью, вы лютеранской веры.

— Велико несчастье, мама!

— Да, велико, Бланшетта… Для нас, порядочных женщин, священник — огромная поддержка… Мужчина, которому можно сказать все… на чью душу можно переложить наши помыслы, именно тем и опасные, что не высказаны вслух. Словом, тот, кто руководит нами, тот, кто помогает нам разобраться в себе, освещает тайники нашего сердца… Улыбайтесь, милочка, улыбайтесь, но помните, что многие женщины лишь благодаря церкви свыкаются со своим долгом.

— Для меня это не долг, — возразила Бланшетта и сама удивилась тому, как неубедительно прозвучала ее фраза. — Потому что я люблю Эдмона, — добавила она.