Орельен. Том 1

И от этих слов он снова затрепетал, потому что и эти слова не вмещались в обычные пропорции, превышали меру самого целомудренного чувства. Он чувствовал себя добычей такого неслыханного счастья, что пугался всего, — все посягало на это счастье. Боже мой, не оттого ли это, что я стою вот так, рядом с Береникой? От простой мысли, что она здесь… Сколько женщин с ним вместе любовались отсюда Пантеоном, дальними и ближними холмами… Но такое счастье пришло впервые… Он боялся, что Береника догадается, и боялся также, что она не осознает всей важности происходящего. Не знал, что сказать, опасался слов, ибо, произнесенные вслух, они могли принизить его восторг, всю несказанность восторга. Ее волосы, щедро рассыпавшиеся по лацкану его пиджака, его собственный неловкий жест, каким он обнял Беренику за талию, ее рука — сначала старавшаяся расцепить его руки, но вдруг забывшая, что собиралась сделать, и застывшая в неподвижности… кроткое небо… и это оцепенение, этот внезапно нашедший на них обоих столбняк. Его любовный порыв сковала неподвижность, как это бывает во сне. Он пытался найти поэтическое сравнение для этой сцены: будто он — каменная статуя и на эту статую небрежно оперлась женщина… Он и ждал и боялся любого ее жеста, — боялся, что она прикоснется к нему, боялся, что отойдет. Береника подняла свободную руку и поднесла ее к своим волосам таким естественным и милым движением… Он увидел рядом с собой, совсем близко, ее шею, волнующий, живой, ослепительно-белый атлас ее кожи… Нет, видно, зря похвалялся он своей неподвижностью. Напрасно считается, что каменной статуе так уж трудно повернуть голову…

— Вернемся в комнату, я что-то озябла, — сказала Береника.

Орельен немножко помедлил на балконе, он боялся выражения собственных глаз. Был потрясен до глубины души. «Словно я четырнадцатилетний мальчишка», — подумалось ему. Он спрашивал себя, не слишком ли близко стоял он к Беренике, не ощутила ли она эту близость, хотя сама была так далека от него, так далека от всего. Ему стало чуточку стыдно. Но он не перестал удивляться. Он тихо повернулся на каблуках, и тотчас же исчезли Париж, небеса; он вошел в комнату, где Береника уже успела найти себе забаву: копалась среди безделушек, открывала и закрывала персидскую коробочку, вертела в руках рекламную пепельницу, похищенную в Биаррице (в то время такие кражи были излюбленным спортом светской молодежи), трогала стоящую на камине синюю стеклянную птичку, купленную на память в лондонском «Каледониен маркет». Он подумал, что Береника заполнила собой его квартиру, как аромат хороших духов. Попытался перевести на более простой язык то, что происходило с ним. На более простой и более грубый. Но не смог. Он чувствовал необходимость преображать, приукрашать происходившее пышными словами, сравнениями. Так он по-своему отдавал Беренике дань уважения. Уважения? Орельен пожал плечами. Хочет она того или нет, она будет его.

Сейчас? Нет, только не сейчас. Но разве в этом дело?

Он прошел в спальню. Его уход получился вполне естественным. Из туалетной комнаты он услышал ее смех. Он смочил волосы и теперь усердно расчесывал их металлическим гребнем. Береника смеялась. Интересно знать, на что она сейчас смотрит?

Вернувшись в комнату, он не извинился за свое отсутствие.

— Над чем это вы так потешаетесь?

Несколько сконфуженным жестом Береника показала на стену, где висела картина. Орельена охватила досада. Он боялся ее критических замечаний. Ведь в каждом доме есть вещи, которые не так-то уж легко защитить от чужих нападок. И все же такими вещами дорожат. Например, эта картина… Впрочем, не так уж она плоха, — и он поспешил на ее защиту:

— Вы просто не разглядели… не так уж она безобразна. О, конечно, это не Рембрандт… Но написана очень добросовестно, я бы сказал, честно…

— Да разве я говорю, что она безобразная! Кто ее написал?

— Один человек, которого я очень люблю. Амберьо… дядя Амберьо, как мы называли его с сестрой, хотя он ни в каком с нами родстве не состоит…

— Ах, вот как… тут действительно плохо видно… Разрешите?

Орельен не имел себе соперников по части снимания картин с гвоздя. Оперев раму на колено, он повернул картину к окну, однако с таким расчетом, чтобы она не слишком отсвечивала. С неприятным чувством он подумал вдруг, что таким жестом предлагают картины «вниманию покупателя».