Орел взмывает ввысь

Сын добрался до Москвы только к Пасхе. Уже после того, как через столицу прошли двадцать тысяч кочевников (финны сражались куда как более ожесточенно, чем лифляндцы, и потери степняков на последнем этапе войны оказались весьма значительными), возвращавшихся с Северной войны с богатой добычей. Я устроил их вождям роскошный прием в бальной зале уже освободившегося от лесов Большого Кремлевского дворца, одарил шелковыми летними юртами, саблями работы моих мастерских, фарфоровой посудой и конями из моих табунов. Кочевники восторженно щелкали языками, удивляясь силе и богатству русского царя, который запросто тратит драгоценный шелк на пологи для юрт и живет в таком большом доме, что в нем свободно может разместиться целый род, да еще вместе со всеми своими табунами и отарами. А то и даже несколько родов… А Дом Белого Бога вообще произвел на них шокирующее впечатление. Трое даже решили тут же окреститься, чтобы перейти под руку Бога, коему сам Белый царь строит столь величественные хоромы, ну и чтобы стать одной веры со столь могущественным властителем.

После крещения с каждым из них отправилось по паре монахов из монастырей «особливого списка». Так что по возвращении кочевников в родные степи легенды о том, как какой-нибудь хан Урлюк или хан Торгай в окружении своих лучших батыров сидели на затканной золотом кошме в каменной юрте самого Белого царя и пили с ним кумыс с золотом из лучших фарфоровых пиал, подтверждая великую шерть[15] между Белым царем и великим степным родом, передавались из уст в уста в кочевых стойбищах еще много поколений. И не одно мальчишеское сердце сладко замирало в мечтах о том, как и он, ставший великим степным батыром, тоже когда-нибудь присядет на золотую кошму с великим Белым царем и отхлебнет из драгоценной пиалы… Вследствие этого всякие попытки поднять кочевников против Белого царя на протяжении всех последующих лет обычно оканчивались тем, что таких попытчиков кочевники привозили к ближайшему русскому начальнику в связанном виде. Шерть, заключенная с Белым царем и подтвержденная на золотой кошме в Большой Каменной Юрте, считалась священной и нерушимой.

Въезд победителя в Северной войне в Москву был встречен звоном сотен колоколов. Я встречал сына перед Боровицкими воротами. Он ехал на белоснежном арабе, в блистающих доспехах и с радостным лицом. Москвичи сопровождали его восторженным ревом.

— Ну что, сынок, — тихо спросил я, когда он соскочил с коня и, обнажив голову, преклонил передо мной колено, — доволен?

— Главное, чтобы народ был доволен, — отозвался Иван, — и ты, батюшка. А я — перетерплю… — Но радость, таящаяся в его глазах, показывала, что он просто счастлив…

Ну да и кто бы на его месте не был счастлив? Потому как опасность, нависавшая над нашей страной еще со времен Александра Невского, получившего это прозвище как раз за разгром шведов, пришедших на нашу землю завоевателями, а то и ранее, со времен норманнских набегов, была полностью устранена. Более шведы были нам не противники…

Но, вероятно, самой радостной из всех встречавших сына была его жена Катенька. Ее прямо затрясло, едва лишь она его коснулась. Да и он сам обнял ее с очень явственно ощущаемой, хотя и изо всех сил сдерживаемой страстью. Мы с женой украдкой переглянулись. Эх, молодость…

А наутро мне доложили, что девки из царицыных мастерских, чьи светелки располагались неподалеку от покоев, занимаемых сыном с женой, посредь ночи сдернули в казармы, в коих временно разместился пришедший в Москву вместе с наследником престола в качестве его личного конвоя кирасирский полк. Из которых потом начали раздаваться всякие срамные возгласы. Видать, уж шибко страстные крики неслись полночи из спальни царевича…