Орел нападает

— Рад тебя видеть, генерал, — промолвил с улыбкой Веспасиан.

— Взаимно, Веспасиан, — отозвался с резким кивком Плавт. — Нам нужно поговорить. Срочно.

— Есть, генерал.

— Но сначала, пожалуйста, позаботься о моем эскорте… и о моих спутниках. — Он указал на две фигуры в глухих плащах. — Пусть их устроят поудобнее, но не привлекая внимания. Друидов можно поместить с лошадьми.

— Есть, генерал.

Легат жестом подозвал дежурного офицера и отдал необходимые распоряжения. Почти загнанных, взмыленных, раздувающих ноздри коней повели к стойлам, а заляпанных дорожной грязью людей сопроводили в обеденный шатер для трибунов. Две фигуры в плащах с надвинутыми капюшонами молча следовали за остальными. Веспасиан с любопытством пригляделся к ним, и Плавт, заметив это, улыбнулся:

— Чуть позже я все тебе объясню. Но прежде нам надо поговорить о моей жене и детях.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Едва лагерь Второго легиона завиднелся вдали, с уст изможденных бойцов Четвертой когорты сорвались ликующие крики. Дуротригам и возглавляющим их друидам, надеявшимся покончить с когортой, оставалось лишь исходить злобой. Всего какой-то час марша отделял римлян от насыпного надежного вала и крепко вбитого в него частокола, суливших спасение и избавление от затянувшегося кошмара. Центурион Гортензий призвал подчиненных ускорить шаг. Но если римляне при виде лагеря воспрянули духом, то их враги преисполнились твердой решимости использовать свой последний шанс истребить когорту до того, как она достигнет убежища или соединится с посланными на подмогу войсками. Издавая ужасные вопли, варвары уже в который раз обрушились на изрядно ужавшийся римский квадрат.

Щит и меч Катона давно сделались для него тяжким бременем, вызывавшим дикую боль в перенапряженных мускулах рук. Даже разделив при виде лагеря первое общее ликование, он затем впал в отчаяние, словно застигнутый штормом моряк, принужденный взирать на близкую, но недостижимую сушу.

Не успело уныние полностью овладеть им, как громовой рев, покатившийся по флангам и подхваченный в тылу, возвестил о новом натиске дуротригов. И снова с еще большей яростью загремели удары, залязгали, сталкиваясь, клинки. Напор был таков, что римский строй дрогнул и остановился, чтобы выровнять и уплотнить местами смятую стену щитов.

Как только Гортензий удовлетворился состоянием строя, он отдал приказ продолжить движение, и квадрат опять пополз дальше, отбивая наскоки бриттов, не ослаблявших напор. Потери римлян возросли так, что на подводах, катившихся внутри периметра, уже не было места, однако остававшиеся на ногах легионеры упрямо прикрывали собой беспомощных товарищей, хотя и гибли один за одним в непрекращающемся неравном бою. Каждый толчок колеса вызывал новую волну криков и стонов, но о том, чтобы остановиться и осмотреть раны, не могло быть и речи. В столь отчаянных обстоятельствах Гортензий не имел ни малейшей возможности выделить хоть кого-нибудь для ухода за пострадавшими, и перевязывались лишь самые тяжелые раны.

Шестой центурии, защищавшей когорту по фронту, был хорошо виден лагерь. Четкие очертания его уже не очень-то изводили Катона, ибо юноша воспринимал их теперь как мираж. Миражи ведь недосягаемы. Так какая разница, где эти бритты искромсают вконец вымотавшихся легионеров? Умирать, глядя на безмятежно-спокойное римское укрепление, вроде бы даже приятней.

— Какого хрена они там делают? — прорычал Макрон, в глазах которого все это спокойствие зажгло, напротив, сердитый огонь. — Где часовые? Ослепли все они, что ли? Ну, погодите, я до вас доберусь!

Между тем медленно ползущий квадрат справа и слева короткими перебежками обгоняли тяжеловооруженные бритты, опять собиравшиеся после ночных схваток в единый кулак. Катон, не в силах препятствовать им, лишь в бессилии стискивал зубы, ибо замысел дикарей был понятен. Опередив когорту примерно на сотню шагов, вражеская пехота сплотилась, преградив дорогу, и развернулась в боевой строй, на каждом крыле которого появились небольшие скопления пращников. Туземцы, изготовившиеся к сражению, выкрикивали в адрес сближавшихся с ними римлян глумливые оскорбления.

Легионеры, успешно отбивавшиеся от дуротригов всю ночь, теперь находились на грани полнейшего изнеможения. Без малого за трое суток тяжелейшего марша вряд ли кому-то из них удалось прикорнуть дольше часа. Затуманенные, слезящиеся глаза тонули в складках грязных, осунувшихся, заросших трехдневной щетиной лиц. Крайнее напряжение бесконечного перехода добавило возраста даже безусым и безбородым юнцам, и они тоже выглядели глубокими стариками. Тыл и фланги квадрата уже не держались неколебимо, но постепенно уступали напору безжалостного врага, почуявшего наконец-то близость победы. Да и квадрат перестал быть таковым, утратив безукоризненность своей формы, однако люди, его составлявшие, не прекращали борьбу. И тут внезапно над всем скрежетом, лязгом и гомоном возвысился хриплый, надорванный голос старшего центуриона.

— Они идут, ребята! Легион идет нам на помощь!