Орел и Волки

Верика поднял глаза на слушателей, словно в ожидании отклика, но такового не последовало. Да и что можно ответить царю, вслух заявившему о своей скорой смерти? Для Катона, повидавшего и даже пережившего двоих из трех императоров, наделенных божественным статусом, в словах Верики слышалось нечто трогательное. Вероятно, переход в иной мир пугал власть предержащих правителей ничуть не меньше, чем прочих людей. Да и вообще было бы несправедливо и глупо требовать, чтобы монарх бестрепетно встречал смерть, хотя в Риме чуть ли не каждый сенатор считал своим долгом публично и громогласно возглашать, что правящий цезарь пребудет с народом вечно.

— Иногда сон — это только сон, царь, — промолвил Квинтилл успокаивающим тоном. — Я уверен, что боги благословят атребатов еще долгими годами твоего правления.

— Какие боги, трибун? Полагаю, в последние месяцы я сделал немало, чтобы умилостивить великого Юпитера, но чего это стоило богам моего народа?

— Царь, пока существует Юпитер, тебе нечего бояться никаких других богов.

— Правда, трибун?

— Разумеется. Готов ручаться своей головой.

— Будем надеяться, — улыбнулся Верика, — что в ближайшее время ни от тебя, ни от двоих этих центурионов не потребуется такой жертвы.

Квинтилл обиженно поджал губы, и Катон вдруг подумал, что для человека, который только что неумеренно пил, он на удивление строг и подтянут. Затем до него дошло, что трибун просто разыгрывал из себя пьяного перед атребатской знатью, и, видимо, неспроста. Молодой центурион усмехнулся: этот хитрец, как всегда, себе на уме. Известно ведь, что вино развязывает языки, и порой даже лучше, чем интриги и пытки.

— Царь, неужели же твои подданные что-нибудь против нас замышляют? — спросил Катон. — Неужели в опасности и ты сам?

— Нет! — негодующе возразил Тинкоммий. — Твои люди почитают тебя, государь.

Верика добродушно улыбнулся племяннику:

— Наверное, ты испытываешь ко мне добрые чувства, так же как и Артакс, но вы не можете говорить за весь народ.

— Народ чувствует то же самое, что и я.

— Возможно, но хотелось бы верить, что, в отличие от тебя, он не только чувствует, но и дает себе труд подумать.

Тинкоммий, ошарашенный такой отповедью, открыл было рот, но вместо того, чтобы возразить, пристыженно опустил глаза. Верика печально покачал головой:

— Тинкоммий… мальчик мой… не сердись на старика. Поверь, я ценю твою верность, но она не должна быть слепой. Нужно держать глаза открытыми и видеть мир таким, каков он есть. Я прекрасно знаю, что некоторые из наших вождей не одобряют мой союз с Римом. Знаю, кое-кто из них поговаривает о том, что мне не следовало возвращаться на трон. Знаю, что они с радостью предались бы Каратаку и вступили в войну против Рима. Я все это знаю, точно так же, как всякий в Каллеве, у кого есть глаза и уши. Но это глупость самого худшего толка! — Верика вновь возвел очи к небу и продолжил: — Мы малый народ, зажатый между двумя могучими силами. Ты помнишь, как я был изгнан из своего царства?

— Я был мал, государь, но помню. Это случилось, когда катувеллауны хлынули через Тамесис?

— Айе. Воистину алчное племя. Сначала они прибрали к рукам триновантов, следом кантиев, а потом потребовали от нас клятвы верности, грозя вообще отобрать наши земли. В результате мне пришлось покинуть Каллеву, оставив царство ставленнику Каратака. Выбора не было. Я должен был принять позорное, постыдное изгнание, дабы избавить народ от куда худшей участи сдаться катувеллаунам и пропасть навсегда. Видишь ли, таково бремя царей. Власть дается тебе ради твоего народа, а не ради тебя самого. Это понятно?

— Да, государь.

— Хорошо. Тогда узнай также, что стыд мой только усугубился, когда легионы высадились на острове, и мое царство было возвращено мне на остриях римских мечей. Кто бы ни правил в Каллеве, я ли, другой ли, мы царствуем лишь по прихоти силы куда более могущественной, чем атребаты. Все, что мы можем, — это стараться любым способом уцелеть, а это значит отдаться на милость того, кто сильнее.

— Но царь, — возразил Катон, — ты союзник Рима, а не его подданный!

— Правда? А какая по большому счету разница? Спроси своего трибуна. Спроси, что будет с нами, когда Рим наконец разделается с Каратаком?

Катон перевел слова старца, мысленно молясь о том, чтобы трибун хорошенько обдумал ответ. Но Квинтилл ответил сразу и без намека на свою обычную любезность:

— Царь Верика, я думал, что ты испытываешь большую благодарность по отношению к нашему императору, ведь если бы не он, ты так и оставался бы изгнанником и одним из просителей, обивавших пороги наместника Рима в Лютеции. Ты всем обязан Риму, и, пока верен ему, тебе нечего нас опасаться.

— И вы позволите нам существовать? — уточнил Верика по-латыни. — Оставите нам возможность жить своим умом, по своим обычаям?

— Конечно! До тех пор, пока это целесообразно. — Квинтилл выпрямился. — Даю тебе в том свое слово!

— Твое слово?

Верика склонил голову набок, словно бы удивляясь, а потом повернулся к Тинкоммию: