Ореховый хлеб

И лишь благодаря Алюкасу Шовинису я понял, что моя мать, Элите Шатене, не только тихий и бессловесный пылесос, выключатель которого держит в своих руках мой отец. А отец мой понял, что Алюкас Шовинис — это червь, подтачивающий корни здоровой семьи, и что теперь здоровье отца, его зарубцевавшиеся легкие и его пульс могут стать не единственным предметом забот, переживаний и радостей моей матери и его жены. Как-то раз возвращаюсь я из школы, а отец, наставив уши и весь скорчившись, подслушивает у двери комнаты моего покойного деда. Я тоже тихонько подхожу и вслушиваюсь, а там Алюкас Шовинис с моей матерью беседуют преспокойно про жизнь, про детские болезни и всякую всячину. Конечно, я только посмеиваюсь, не догадываясь даже, что скоро этот мой смех обернется для меня зубовным скрежетом. Ибо, как ни странно, но выяснилось, что Элите Шатене тоже когда-то родилась, пусть и давным-давно, и, следовательно, у нее тоже есть свой день рождения. По этому поводу отец, ничего плохого не думая, купил ей новую метлу вместо старой, износившейся, и вывел на ней химическим карандашом: «Нашей дорогой и любимой Элите по случаю дня ее рождения. Антанас». И, даже не спросившись, рядом со своим вывел мое имя, как он это делал ежегодно, покупая только практичные, пригодные для домашнего обихода подарки. А Алюкас Шовинис не был практичным — он принес три огненно-красные розы и три бутылки шампанского. Отец мой никогда в жизни не пил и не курил, но сегодня он нарушил свои твердые принципы и, напившись к вечеру в дым, начал мять и жевать огненно-красные розы. Мать бросила взгляд на Алюкаса Шовиниса и опустила глаза, но Алюкас только улыбнулся и сказал:

— Ничего страшного, розы хоть и несъедобны, но не такие уж они невкусные.

И, продолжая улыбаться моей матери, он принялся сам жевать лепестки. Мне стало очень весело, и я слопал последнюю, третью розу.

— Телефункен! — вскричал я тогда и включил радиоприемник, купленный еще дедом, выбрался из-за стола и пригласил мою мать на танец. Одно удовольствие танцевать с ней: ни у тебя руки не потеют, ни тебе на ноги не наступают. Пришлось мне как-то, на свою беду, с Люкой Каминскайте танцевать: разгорячились мы оба и с чего-то дрожать начали, а тут, как назло, еще Каминскас на скамейке сидит.

— Элите, черт побери, — воскликнул я, — какая же ты сегодня красивая!

Она обняла меня, потрепала за волосы и поцеловала в лоб.

— Что-то будет, — захихикал отец, поправляя очки, — когда моя женушка чересчур похорошеет? Не сговориться мне будет с ней, не так ли, уважаемый?

Но Алюкас Шовинис лишь странно как-то посмотрел на моего отца, часто заморгал глазами, отчего-то вдруг погрустнев, положил руку на хлебную доску и медленно начал тыкать ножом между пальцами. Отец, барабаня костяшками пальцев по столу, выключил радио.

— Почему?.. Что с тобой, Антанас, тебе нездоровится? — спросила мать.

— Мне сдается, что это тебе, Элите, и вам, уважаемый, нездоровится, — усмехнулся отец.

Алюкас Шовинис печально посмотрел на меня, на мою мать и, низко опустив голову, стал быстро-быстро тыкать ножом между пальцами.

— Телефункен! — крикнул я, вскипев. — А вы, отец, либо спать идите, либо танцевать, только не портьте людям настроение.

И мой родитель, качая головой и сутулясь, поплелся в спальню.

Однако в двенадцатом часу он снова появился в темноте дверного проема, вытирая очки о полосатую пижаму. Он как-то таинственно поманил рукой Алюкаса Шовиниса, и тот, закусив губу, направился к отцу в его темную комнату. Через несколько минут он вернулся к нам вне себя, окинул меня с матерью каким-то безумным взглядом, задом попятился в свою комнату и закрыл за собой дверь. Мы с матерью переглянулись, я сжал кулаки и скрипнул зубами:

— Ах, этот телефункен!..

Тогда моя мать вскочила, вбежала в комнату отца, и там зажегся свет. Я уловил невнятное бормотание отца, отдельные раздраженные и слезливые слова и выкрик ошеломленной матери:

— Мерзость!.. О боже… какая мерзость!.. Вот ведь что выдумал!

Мать вернулась, заливаясь слезами, и начала бегать по кухне, держась рукой за щеку, как будто ее ударили. Следом за ней, словно призрак, приплелся отец и плюхнулся в кресло. Я включил радио на полную громкость, отец смотрел на мать, словно впервые видя ее, взял в руку нож и принялся в задумчивости царапать им хлебную доску. Потом он положил на нее ладонь, растопырил пальцы, состроив при этом плаксивую мину, и, по примеру Алюкаса Шовиниса, начал тыкать между ними ножом, но вдруг промахнулся и воткнул нож себе в руку. Брызнула кровь, и отец начал всхлипывать, как ребенок, зажав здоровой рукой запястье. Так кончился этот незабываемый праздник. Алюкас Шовинис побежал звать «скорую помощь», а мать тем временем забинтовала отцу руку и с каменным лицом стала дожидаться приезда «скорой». Я крутил радио, пока не сломал ручку выключателя.