Ореховый Будда

Дед отвел Кату в сторонку. Давай, говорит, отойдем в кусты, снимем свои кюлоты, безрукавные рубахи, да обменяем на рванье. Зато дальше без мешков пойдем.

– Давай, – сказала она. – Только я сама.

Взяла двое целых коротких порток, чулки, рубашки. Подошла не к вознице, а к старшему над обозом приказчику.

– Гляди, какое сукно, какой батист, а пуговицы! Эти серебро, эти бисер. Купи всё за два рубля. Тут за одни штаны пять рублей плочено.

– Плочено, да не тобой, – ответил приказчик, щупая хорошие вещи. – Ограбили кого?

– Не хочешь – не надо.

Поторговались немалое время, сошлись. Получила Ката семьдесят копеек денег и в придачу взяла с воза двое мужицких порток, латаных, но еще крепких, да две холщовые рубахи, хоть ветхие, а все лучше, чем мешки.

Вернулась к учителю гордая, похвастала прибытком.

– Пойдем, как люди. А ночью и побежим. Опять же в деревне молока купим, хлеба. Живот подвело от твоих корешков.

– Одежда это хорошо, – похвалил ее дед. – Без нее путнику нельзя. А деньги дай-ка…

Ссыпал себе в горсть, размахнулся – и в канаву.

– Плохо ты урок усвоила. На что нам деньги? Чего тебе не хватает? Хочешь пить? Вон ручей. Хочешь есть? Вон лес.

Ката надулась, и потом долго шли молча.

Правду сказать, в деревнях, какие попадались им по дороге, ни хлеба, ни тем более молока было не купить. Половина селений вовсе пустовали, потому что мужиков забрали в солдаты или на работы, а бабы с ребятишками разбрелись кормиться Христа ради. Но и там, где оставались люди, прикормиться было нечем. Старый хлеб к лету закончился, новый будет еще не скоро. Крестьяне сами просили у проезжавших кто милостыни, кто заработка. Если ломалось тележное колесо или расковывалась лошадь – кидались, отталкивая друг друга.

– Пятнадцатый год война, двадцатый год стройка, пятьсот лет неустройка, – говорил Симпей, вздыхая. – И ничему ведь не учатся – ни верхние, ни нижние. Как-то оно здесь всё будет, в России…

Про Россию он стал задумываться, потому что на привалах Ката читала ему из книжки. Князь Василий Васильевич в последних главах много писал про царя Петра – такое, что, попади эти письмена к сотоварищам мертвеца Ванейкина, обладателям крамольной книжицы не сносить бы головы.

Ката читала шепотом.

Царь подобен насильнику, берущему у Руси грубой силой, с удушением горла то, что страна сама охотно дала бы по сердечной любви, сетовал Голицын. Неможно-де поднимать державу, губя и муча ее жителей. Даже рачительный пастух лишь стрижет своих овец, но не сдирает с них шкуры, ибо так никакого стада не останется.

А дедушка к тому присовокуплял свое, по буддийской вере.

– Вечное заблуждение земных правителей – видеть народ, но не видеть человеков, – говорил он. – Для царей всегда тысяча подданных ценнее, чем сто, сто ценнее, чем десять, а десять ценнее, чем один. Но никто никому не равен, никого никем заменить нельзя, и тысяча людей не важнее и не ценнее одного человека. И ведь всякий это знает. Спроси каждого: кто важнее – один человек, имя которому Ты, или тысяча других людей, которых, может быть, на самом деле и не существует? Иль спроси: променяешь ты того, кого любишь, на тысячу иных, к кому безразличен?

Так и шли, разговаривая и читая, день за днем, а ночей, считай, вовсе не было: чуть померкнет небо и тут же снова светло. Июнь.

Идти бы так всегда, легко и свободно, думала Ката. Ночи белы, озера сини, леса зелены, поля широки.

Шли небыстро, потому что переодеться переоделись, но из-за ночной светлости скороходствовать не получалось, да и больно людной стала дорога, не пустевшая ни в какое время. Отсюда было уже недалеко до мест, опаленных лютым петербуржским огнем – где рубили корабли и лили пушки. Казенные обозы не останавливались и ночью, а для пущего поспешания на каждом перекрестке и на многих холмах стояли виселицы, где болтались нерадивцы, кто плохо поспешал.

Мимо первого такого покойника Ката семенила, отворотя лицо, но Симпей удержал ее за руку.

– Стой. Для тебя ничего страшного быть не должно. Если же чуешь страшное – туда и смотри, туда и иди. Ну, чего ты напугалась? Погляди на мертвеца. Тебе жутко, а ему нисколько. Потому что он уже знает: всё страшное осталось здесь.

Так-то оно так, но а все ж видеть, как ворон долбит клювищем голову, которая еще малое время назад радовалась и горевала, было маетно. Хорошо что в Японии – дед сказывал – покойников жгут. Значит, сожгут и монашку Кату. И ничего. Огонь – дело чистое. И когда еще это будет.

– Где мы? Сколько дней мы уже идем? – спросила она однажды.

– Какая разница? Времени нет, его придумали глупцы, которые не умеют жить полной жизнью. Полная жизнь у тех, кто ее познал, всегда сейчас, – ответил сначала непопросту Учитель, но потом всё ж объяснил: – Большая вода, что синеет по правой руке, – это уже Ладожское озеро. Скоро будет Лодейное поле, где флотские верфи и заводы.

Но сначала потянулись пни, без конца и краю. Кто-то вырубил здесь бессчетное число могучих сосен, так что получилось будто многоверстное кладбище. Стоял тысячелетний бор, да весь полег, остались одни могилки.