Орден госпитальеров

Правда, на какое-то время борьба Григория VII с Генрихом IV, появление антипапы Климента III, вызванные притязаниями папы на верховенство не только церковной, но и светской власти, отодвинули воплощение в жизнь идеи крестового похода в Святую Землю. Ситуация с римским Первосвященником год от года становилась все сложнее. На одном папском престоле начинают появлятся два, а иногда и три претендента — ставленники различных церквей и светских властей. Не признанного Католической Церковью римского первосвященника стали называть антипапой. В далекую Палестину известия об этом приходили с большим опозданием.

Известны случаи, когда из Иерусалима обращались к одному папе, но когда документы приходили в Рим, то оказывалось, что такового на месте уже нет. Подобным примером служит следующий факт, связанный с госпитальерами. Так, в 1061 г. несмотря на противодействие германского Двора, папой был избран другой кандидат, епископ Луккский Ансельм, принявший имя Александра II. Германское правительство поддержало кандидатуру епископа Кадалуса Пармского, принявшего имя Гонория II и ставшего антипапой, от которого отказались только в 1064 г.

В этой связи заслуживает внимание одна интересная подробность, приведенная И. К. Антошевским. В своей книге, посвященной ордену госпитальеров, он писал: «Жерар установил для всех братьев-монахов одинаковую черную, длинную одежду, с нашитым на ней белым восьмиконечным крестом, а также утвердил некоторые правила, одобренные папой Гонорием I» [150]. Таким образом, получается, что настоятель госпиталя св. Иоанна, обратившись к антипапе, по-видимому, хотел установить канонические связи с Римом. Отсюда выходит, что прибывший в Иерусалим Панталеоне, был, скорее всего, сторонником прогерманской партии, поддерживавшей именно этого антипапу.

Тем временем на исторической сцене Востока появилось новое молодое государство, сменившее Аббасидский халифат, По мере того, как арабская империя в XI в. пришла в окончательный упадок, «династия турок-сельджуков заполнила вакуум своей собственной империей, исламским государством, опиравшимся на традиции халифата Аббасидов и вобравшим в себя другие тюрко-мусульманские образования» [151]. Поражение и пленение в 1071 г. византийского императора Романа IV Диогена в битве при Манцикуерте, открыло туркам границу в Малую Азию. Они напали на Иерусалим, изрубили гарнизон халифа. Многие граждане были убиты. Больница св. Иоанна была разграблена, но храм Гроба Господня остался цел «из-за корыстолюбия турок. Варвары не хотели лишиться богатой дани, получаемой от западных странников» [152].

В Европе, к концу X — началу XI вв., в связи с формированием феодализма, все народы стали христианскими, и воевать между собой за новые владения стало антихристианским делом. Вот почему завоевания, связанные с христианской миссией, вынуждены были обратиться в сторону новых территорий. Основное направление виделось на востоке, в Палестине. Прежде всего потому, что эти места являлись колыбелью христианства, где находились величайшие святыни. Психология человека того времени была настолько наглядна и проста, что ни у кого не вызывало вопросов, почему внимание всех европейцев обращено на Палестину. Все только и мечтали поклониться святыням и окончить свои дни в Святой Земле. Многочисленные склепы в разрушенной кладбищенской церкви госпитальеров, сооруженной в конце XI — начале XII вв., как пишет Дж. Райли-Смит «до сих пор хранят кости этих благочестивых христиан» [153].

Изучая психологию латинской Церкви в XI–XII вв. Маркус Булл обратил внимание на отношение Церкви к насилию, которое было в то время распространенным явлением. За предшествующие почти десять столетий «Церковь унаследовала от римского права, Ветхого и Нового Заветов и ранних христианских отцов Церкви (особенно от блаженного Августина) систему понятий, в рамках которой возможно было анализировать случаи насилия и выносить оценочные суждения. Общепринятая точка зрения, восходящая к блаженному Августину и доведенная до совершенства в более поздние века, сводилась к тому, что о нравственной стороне поведения нельзя судить только по его событийному содержанию, вырванному из общего контекста; при оценке меры жестокости того или иного поступка принимали во внимание состояние духа совершившего его человека, преследуемые цели и правомочность действий лица или учреждения, по чьей воле или с чьего попущения этот поступок совершался» [154].